– А тебе зачем знать? – вскинулся тот.

– Ну как же? Не виделись столько! Какими интересами жил?

Егор Никитич некоторое время смотрел на него. Затем с плохо скрываемым раздражением заметил:

– Ты или глупец, или выпил еще недостаточно. Мы за что только что пили?

– За тоску.

– Ну?

– Но имею я право узнать хотя бы некоторые детали твоей угарной жизни?

– Ты явился вести дознание или просто посидеть по-человечески?

– Конечно по-человечески.

– Вот и сиди.

Потапов взял графинчик, налил Гришину, себе.

– Также хочу произнести тост, – он подцепил студня на вилку, поднял рюмочку. – Судьба редко слепнет так, чтоб на оба глаза. Рано или поздно один глаз да и приоткроется. Вот он и приоткрылся. Ты, Егор Никитич, получаешь шанс, чтобы догнать то, что от тебя убежало. Лишь бы у тебя хватило силы, желания и злости.

– Злости?

– Именно злости. Вцепиться и больше не отпустить.

– Злости у меня теперь хватит. Накопил ее за эти годы.

Снова выпили. Гришин долгое время никак не мог отдышаться, тяжело закашлялся.

Даша поднялась, взяла бутылку, отнесла ее на соседний стол.

– Поставь на место! – потребовал отец.

– Будете пить – уйду.

– Еще одну, и амба. Обещаю.

Девочка вернула бутылку, села рядом на свободный стул и, похоже, отсаживаться не собиралась.

– Так о чем дело? – спросил Егор Никитич гостя.

– О налетах на банки.

– Грабят их, что ли?

– По-черному. С пугающей регулярностью.

– И правильно поступают. А чего их не грабить, ежели деньги они делают с воздуха? – Гришин начинал хмелеть. – Я бы вообще спалил все банки до единого.

– Я бы тоже, – неожиданно тихо произнесла девочка.

Потапов от удивления даже икнул, а девочка разъяснила:

– Они описали всё у нас, и мы стали вовсе нищими.

Гришин обнял голову дочки, прижал к себе.

Худенькое тельце ее вдруг стало мелко вздрагивать – она плакала. Гришин также вытер выступившие слезы, высморкался в большой и не очень свежий носовой платок.

– Вот только ради них. Ради сердечных и единственных готов вернуться в вашу мыловарню, – налил снова в рюмки, поднял свою. – Давай-ка за мою сердечную Дашеньку. Это ведь не ребенок – ангел, спустившийся с небес.

Выпили, закусили студнем и горчицей. Гришин поинтересовался:

– Супруге деньги давали?

– Да, вполне приличную сумму. От департамента в качестве вспомоществования…

– Напрасно. Она женщина замечательная, но крайне скаредна и скрытна.

Потапов достал из портмоне пару купюр по десять рублей, положил на стол.

– Могу предложить от себя лично. До первого вашего вознаграждения на службе.

– Благодарю, – Гришин сунул деньги в карман. – Непременно с отдачей. Честь имею!

Визитер остался сидеть в кабаке, чтобы рассчитаться за стол, и видел, как Егор Никитич направился к выходу, петляя между столами. Его надежно и осторожно поддерживала под руку тощая и верная Дашенька.

Изюмов при виде входящего в вестибюль театра господина Икрамова едва не лишился речи. Несмотря на то что полковник был в цивильной одежде – длинном изящном пальто, не узнать его было невозможно. Сопровождал его кавказец-телохранитель, высокий, статный, по-восточному надменный.

Бывший артист, ныне выполняющий функции швейцара, сделал пару шагов навстречу визитеру, галантно поклонился и почему-то по-военному поприветствовал:

– Здравия желаю, господин полковник. По какой надобности изволите?

Тот несколько удивленно взглянул на него, не сразу признал.

– Здравия желаю… Господин артист?

– Бывший. Судьба артиста подобна фейерверку – сначала пламя, потом пепел… К Гавриле Емельянычу?

– Да, он ждет меня.

– Сейчас доложу.

Изюмов заспешил наверх, полковник понаблюдал за беседующими на верхней лестнице артистами, послушал доносящиеся со сцены распевки, принялся бессмысленно изучать выставленную здесь афишу. Телохранитель почтительно стоял чуть поодаль, внимательно и ненавязчиво следил за хозяином.