Только вот я не могла припарковаться у кромки леса, наводненного чем-то, что не хотелось осознавать. Не могла и подумать о том, чтобы забиться под заднее сиденье и слышать шепот, рычание, хихиканье, свист, подкрадывающиеся к стеклу… заглядывающие внутрь… Едва ли что-то напрыгнуло бы на автомобиль, гонящий так быстро, как только возможно, чтобы не разбиться. А если ждать на месте, несколько суток спустя кто-нибудь нашел бы мою «Мазду» с дверьми, раскуроченными чьими-то когтями; в салоне пахло бы мятой и трухой, но меня бы в нем не было. Меня бы не было нигде.

Я не смотрела по сторонам. Старалась сосредоточиться на трели колокольчиков, хотя они затихли бы совсем скоро – часы уже начинали мигать. Нечисть отступает с первым криком петуха – бензина хватит; его придется переливать из канистры, но не в полночь и даже не в ведьмин час, это займет лишь минуту – пережить минуту вполне реально, так?..

А затем сбоку, в мерцании фар, мелькнул человек. Я промчалась мимо, но успела уловить каштановые кудри, дождевик, пухлый рюкзак за спиной – и ботинки; массивные берцы. Такие же стояли у нас в прихожей, и мама шутливо хлестала отца тряпкой, если они вдруг оказывались где-то еще.

По инерции я проехала чуть дальше – и жестко ударила по тормозам; в машине что-то скрипнуло. Дрожащей рукой наклонила зеркало заднего вида, но оно показало лишь алчную темноту и березу-арку, свесившуюся над тропой, точно чья-то длинная шея без головы. Часы, жалобно всхлипнув, разрядились; собственное дыхание раздулось, как воздушный шар или газовый баллон. Только щелкни зажигалкой, и рванет.

Невозможно – невероятно, – чтобы отец был здесь. Но если он тоже заблудился… если выжил в какой-нибудь сторожке со Второй мировой… Он охотился и ставил силки, отличал ядовитое от съедобного. Быть может, его даже нашли, но он отказался возвращаться; говорят же, что в людях, потерявших дом, что-то ломается и им становится нужна лишь свобода – настолько, что они не смогли бы вернуться, даже если бы захотели.

Старушка предупреждала ничему не верить, и, вопреки проклевывающемуся припадку, я намеревалась внять ее совету: я чем-то отравилась, мне плохо, возможно, у меня жар, и я потерялась в одном из самых таинственных лесов России, неудивительно, что меня одолели галлюцинации. Однако когда я уже почти завела мотор, меня позвали:

– Дина! Дина!

Я не могла узнать его голос – он ушел слишком рано, настолько, что, если бы не снимки на тумбочке в маминой спальне, я бы забыла его лицо. Но что-то откликнулось, наивное, детское – и предательское. Потому что, конечно, он не мог быть здесь, как бы я ни убеждала себя в обратном. Неожиданно отчетливо возникла сцена из какого-то сериала, где москвичам разъясняли: «Нас так водят. Леший дороги путает» и «Аука озорничает – притворись, что не слышишь, не то заморочит». И: «Чтобы дороги расплелись, надо одежду наизнанку вывернуть, правый сапог на левую ногу надеть, а левый на правую».

Я не усомнилась ни на секунду, стаскивая свитер с футболкой и надевая их наоборот. Но едва потянулась к ключу зажигания, как «Мазду» ощутимо метнуло. Что-то взбрыкнуло под ней, зарокотало, заворчало. Она накренилась, а затем затряслась; я влетела лбом в приборную панель – что-то вязкое, соленое, кровь, обожгло нёбо. От металлического привкуса замутило еще сильнее, но страх перевесил тошноту, и, едва зазвенели стекла, я вытолкнула себя наружу, обдирая ладони и локти. В тот же миг окна лопнули, осыпаясь мелкими осколками. Всхлипнув, я поднялась и ринулась прочь – замирать было нельзя: машина скрежетала, будто вопила, и ходила ходуном. Где-то рядом кто-то хохотал – истерически, надрывая связки.