Кэтрин Болфинч, Александра Нокс Солнцестояние

Все началось весной; та подкралась, как зверь на мягких лапах. Снег таял, капеґль барабанила по окну, а в воздухе витало обещание чего-то – мокрого, тягучего, мучительного, – словно что-то вот-вот произошло бы. Что-то огромное, что-то вроде судьбы. Хотелось метаться из угла в угол, выть, скулить, кусать себя за хвост, а еще – бежать, как бездомная и безродная собака. Просто так, без припасов, без плана, дальше и дальше, пока пейзаж не станет таким плоским, что небо коснется земли.

Я представляла себя посреди ничего, отсыревшей от измороси статуей во мхе, на которую никто не смотрит. И каждое утро думала, как кто-нибудь зайдет в мою квартиру, оставленную позади, затянутую паутиной и пылью, с воздухом, пропахшим клеем, – пока я стою, стою, стою там. Ни живая ни мертвая. В тишине, совершенной и хрупкой, как озерная гладь.

Мама говорила, это у меня от отца. Его тоже вечно манило куда-то – только в отличие от меня он всегда уходил… пока в конце концов не пропал совсем. Из воспоминаний о нем остались лишь каштановые кудри и то, как он мурлыкал что-то, меряя комнату шагами. Точь-в-точь как я иногда. Мать вообще часто повторяла: «Ты совсем как он», – с нежностью, потому что хотела, чтобы я любила его, а я не замечала, как слой за слоем лепила из себя кого-то другого. Лишь бы не как отец, лишь бы не выгрызть в ком-то то же пустое пространство, что и он во мне.

Однажды, еще в начальных классах, я собрала рюкзак со спичками, чипсами, газировкой и геймбоем. Кинула его в прихожей, пока зашнуровывала кроссовки; мама еще не вернулась с работы, в коридоре кружила книжная пыль. Отличный момент, чтобы улизнуть, – в карманах даже наскреблись монеты на электричку. Я уже почти перешагнула порог, когда перед глазами встала картина: поворот ключа, мама, вешающая куртку в прихожей. Она крикнула бы: «Я дома!» – но встретили бы ее лишь молчание да немытая тарелка в раковине. Она окликнула бы, как в лесу: «Дина! Дина!» Громко тикали бы настенные часы, а я бы все не возвращалась, и она сидела бы на диване одна, со своим любимым журналом, который не могла читать, уставившись в никуда.

Кроссовки я отшвырнула и никогда больше не надевала, однако это не означало, что дорога не сводила меня с ума. Напротив: пела еще настойчивее, как сирена, разгневанная тем, что моряк отверг ее дар. Но я знала – отпусти я себя, остановиться не получилось бы: какие-то силы носили бы меня, пока не забрали окончательно, и на маминой прикроватной тумбочке появилась бы еще одна фотография. Мы с отцом встали бы в ряд, два ее любимых призрака, и она оглаживала бы наши лица уставшей рукой, одинокая женщина, запертая в некогда счастливом доме, откуда все ушли, не проронив ни слова.

К сожалению, заткнуть уши воском я не могла, зато вполне успешно притворялась, будто никаких голосов нет. Однако рано или поздно сломалась бы, как ломается каждый, кому знаком зов – приключения ли, бездны или охоты. Есть вещи, перед которыми плавится самая стальная воля, вещи, в которых мы растворяемся.

Неудивительно, что это случилось весной: в этом году она наступила слишком рано и разлилась, словно ртуть. Таблетки, что я пила, не успели подействовать, и реальность зыбилась, так что на нее было никак не опереться, и я тонула, соскальзывала, захлебывалась. Хохот детей, лай собак, музыка из колонок и пролетающих мимо автомобилей нарастали так, что гудело в висках. Я запирала окна, распластывалась на полу и судорожно включала медитацию на наручных часах – трель индийских колокольчиков, в такт которым нужно вдыхать и выдыхать, изгоняя хаос в дальние области сознания. Только он не исчезал совсем – клубился вулканическим дымом, обещая просочиться сквозь расщелины.