Интересно, что Гроссман в «Красной звезде» прямо говорит о «массовом механизированном убийстве польских евреев», которое «совершалось в течение нескольких лет», Шикин без обиняков называет Собибор «местом массового истребления евреев»[37].

Составители коммюнике Польско-советской чрезвычайной комиссии тоже неоднократно упоминают евреев, хотя и маскируя их всякий раз помещением в конец длинной перечислительной конструкции[38]. В статье Рутмана и Красильщика слово «еврей» не встречается, авторы говорят о «фабриках массового истребления людей», гибели «миллионов людей всех стран Европы».

В «овручской рукописи» еврейская тема занимает не главное, но вполне заметное место[39]. Однако в письме Швернику Печерский избегает этого слова, называя погибших в газовых камерах «мирным населением Европы», а одного из участников восстания, Хаима Энгеля, – «поляком из Лодзи» Генрихом Энгелем[40]. В книге 1945 года он точно так же переименовывает своего солагерника Леона Фельдгендлера, первоначально известного ему под конспиративным именем Борух, в Бориса (впрочем, скажем, друг и соратник Печерского Шлёйма Лейтман назван здесь своими именем и фамилией). О евреях речь заходит лишь в идишском варианте книги Печерского, вышедшем в 1946 году в московском издательстве «Дер Эмес». Что это: собственное неоднозначное отношение к проблеме, понимание правил игры, вектора развития ситуации, сугубая осторожность человека, прошедшего плен, лагерь смерти, спецлагерь НКВД и штурмбат, вмешательство цензуры? Вряд ли кто-то способен точно ответить на этот вопрос…

После выхода книги Печерский начинает получать письма от читателей. Самое интересное из найденных на сегодняшний день написано Виталием Рубиным, только что вернувшимся с войны студентом исторического факультета МГУ. Он очень точно почувствовал и сформулировал смысл не только брошюры Печерского, но и всей истории собиборского восстания: «Ваша книжка, в противоположность большинству описаний немецких лагерей смерти, не производит тягостного впечатления. Не то чтобы преступления, творимые немцами в Собибуре, были меньше, чем в других местах, не то чтобы картина этих преступлений не внушала ужаса и не давила как кошмар. Но, прочитав Вашу книжку, прежде всего я испытал чувство гордости и радости за то, что такой человек, как Вы, – мой соотечественник. Глубоко волнующее, возвышающее зрелище – герой, борющийся за спасение своих товарищей, преодолевающий все трудности и одерживающий победу. ‹…› Ведь здесь победа человеческого достоинства над озверением!»[41].

Выше уже говорилось о письме Антокольского в Ростиздат с рекомендацией опубликовать воспоминания Печерского. Имя поэта возникло в этой истории не случайно. Со слов М. Лева известен такой эпизод: в конце июля 1944 года, во время формирования в Подмосковье 15-го отдельного штурмового стрелкового батальона, куда был зачислен Печерский, произошла его беседа с командиром батальона майором Андреевым. Комбат был так потрясен услышанным о лагере и восстании, что на свой страх и риск отправил Печерского в Москву, рекомендовав обратиться в ЧГК к Алексею Толстому. Однако вместо Толстого руководителя собиборского восстания выслушали Вениамин Каверин и Павел Антокольский.

Так ли обстояло дело в реальности? Сама по себе встреча Печерского с Кавериным и Антокольским сомнения не вызывает. Не исключено, однако, что она имела место не летом 1944 года, а в начале 1945-го, по выходе Печерского из госпиталя. Напомним, что в сентябре 1944-го, стремясь рассказать официальным лицам свою историю, он пишет мифическому «секретарю СНК СССР», явно не подозревая ни о какой ЧГК. А месяцем позже, обращаясь к Швернику, не упоминает в письме о предыдущих контактах с членами комиссии и лишь выражает готовность дать при необходимости более развернутые показания.