«Иди к себе, Оля, - командует моя совесть, а сердце разрывается на части, стоит только представить, что придется взять и уйти.

«Еще минуточку, одну-единственную, - шепчу я и остаюсь еще ненадолго. Осмелев, тянусь к щеке Вадима и провожу ладошкой по трехдневной мягкой щетине.

«Притащил меня к себе и заснул», - мысленно хмыкаю я, представляясь в собственном воображении Марьюшкой, проливающей слезы над возлюбленным Финистом-Ясным Соколом. Спит ли Косогоров или притворяется? Не знаю. Может, не отошел еще после наркоза. Я  пытаюсь тихонько выпростать руку, а затем осторожно скатиться с кровати. И когда мне это почти удается, Косогоров снова притягивает меня к себе.

- Отпустите, Вадим Петрович, - прошу я настойчиво. – Там Роберт один. Проснется, будет плакать.

- Сейчас, Оленька, сейчас, - тяжело вздыхает Вадим и снова утыкается носом мне в макушку. - Оленька, любушка моя! – стонет  в ухо. – Не убегай так быстро. Дай почувствовать себя живым.

- Я не могу, - шепчу, еле сдерживаясь. Стараюсь не разреветься, но у меня это плохо получается, и, уткнувшись в грудь Вадиму, реву белугой.

- Перестань, - хрипит он, гладя меня по голове. – Нет ничего невозможного, - объясняет, невольно рассеивая мои страхи.

- Нет, - мотаю я головой. – Вы ненавидите меня. И если мы сблизимся, я пропаду. Просто сломаюсь. Понимаете?

- С трудом, - хмыкает он и опять повторяет, как заведенный. – Оленька, любушка моя!

«Бредит, что ли? – проносится у меня в голове. И словно мать Тереза, я осторожно опускаю руку на лоб Косогорова и моментально чувствую жар под ладонью.

«Твою мать, - в приступе паники  скатываюсь с кровати и со знанием дела снова ощупываю лоб. – Наверное, температура под сорок, - думаю я и несусь к себе в комнату. Во-первых, хочу проверить, как там Роберт, а во вторых – взять для Вадима термометр. И когда на маленьком электронном табло вспыхивает цифра сорок, хватаю с тумбочки айфон Косогорова и второй раз за сегодняшний день звоню Ваське.

«Только бы не сепсис!» - умоляю я всех святых и господа бога.

К тому времени, как во двор врывается Гелендваген Егорцева, я умудряюсь поставить на уши весь дом. Сначала бужу домработницу, затем вламываюсь в комнату охраны. И Анечка, и дежуривший Гена считают своим долгом посмотреть на хозяина, неподвижно лежащего на кровати.

«Как Ленин в мавзолее, блин, - думаю я и снова молюсь всем святым. – Только бы не сепсис!»

Двое взрослых людей смотрят в растерянности на заболевшего Косогорова и просто не в состоянии мыслить здраво.

- Так, - командую я. – Гена, помогите мне раздеть Вадима Петровича, а вы, Анечка, несите воду с уксусом и чистую простыню.

- Идите лесом, - доносится с кровати слабый стон Косогорова. – Убирайтесь отсюда.

Анна и Гена замирают, будто их поймали на месте преступления. Испуганно переглядываются между собой и с опаской смотрят на Вадима Петровича.

- Хозяин против, - мотает головой домработница, а охранник смотрит на нее напряженно, словно решая, чью же сторону занять.

- Его сейчас никто не спрашивает, - отмахиваюсь я. – А встанет на ноги, скажет «Спасибо!». Быстрее, - велю я свистящим шепотом. – Через несколько минут может случиться непоправимое. Температура поднимается. А мы тут беседы ведем, - замечаю я нетерпеливо, но никто не двигается с места. – Ответственность я беру на себя, - говорю заветные слова. И тут же Анна, словно получив удар тока в задницу, переваливаясь как утка, семенит к двери, а Гена делает шаг к кровати. Я бросаю мимолетный взгляд на чресла Косогорова. Великолепный стояк рассосался сам собой и из-под треников ничего не выпирает.