Вместе с тем, такая постановка вопроса дает, возможно, единственный выход из ситуации, когда у нас в стране всё ещё находятся люди, обвиняющие Плевицкую в причастности к белому движению, а на Западе прямо обвиняющие в обратном…

Задача написания подобного сценария во многом облегчена наличием двухтомной автобиографии Н. В. Плевицкой, а также большим количеством статей, рецензий и интервью в русской прессе и в ряде современных работ и исследований, включая и те, что изданы за рубежом. Небезынтересно будет сделать попытку включения в фильм и фрагментов тех лент, в которых она принимала участие в качестве актрисы кино, в том числе в работах кинорежиссера В. Гардина.

Обрисовав в сих чертах образ и величие нашей героини, а заодно и наше художественное кредо, позволим привести, не вдаваясь более в подробный пересказ биографии и суждений, наброски будущего действа.

Дёжка и Машутка, деревенские девочки-подружки, выскочили из кустов на залитую солнцем опушку леса и остановились, переводя дыхание и осматриваясь.

– А ну как русалки защекочут?

– На поляне-то, поди, уже не защекочут.

– А им что поляна-то? Им бы только в колокол не ударили.

– А ударяли, нет ли, я не слыхала?

– И я…

Подружки прислушались. На все лады голосили и заливались задорным утренним пением птицы, у самых босых детских ножек сновали с деловым жужжанием пчелы и сердитые шмели.

– Ишь, заливает, – восхитилась Дёжка на соловья. – О чём это он? Верно, чует, что праздник нынче.

Почти касаясь нижними ветвями высоких трав и цветов, стояла посреди поляны белая берёза, манила к себе девчонок.

– Ты первенец, я последыш, нам бояться нечего, русалки первенцев и последышей не трогают.

– А солнышко играло на восходе? – не унималась Машутка.

– В покое подымалось.

– Верно. В эту Троицу оно стало степеннее, а в прошлую, Якушка баит, разными лентами полыхало и вертелось.

– Пошли, что ли, к утрене опоздаем. – Дёжка взяла Машутку за руку, хотя та была её на полголовы выше. – Эх, была не была!

Переполошив поляну своим тонким весёлым визгом, обе девочки кубарем подлетели к берёзе и обняли её белоснежный с редкими проталинами черноты стройный ствол с двух сторон, пооглядывались.

– Тихо, Машутка, – скомандовала Дёжка, и обе они затаили дыхание. Кругом все так же мирно, только высоко в небе кружила под облаками какая-то птица.

– Никак ворон кружит, – прошептала Дежка.

– Какой ворон – коршун!

– Нет, ворон, не спорь, я его еще с околицы приметила.

– Должно, Орешка-разбойник с постоялых дворов рядом ходит.

– Чур тебя, Машутка, беду накличешь, какой еще Орех?

– Рыжий такой, огромадный. О нем вчерась маменька сказывала, будто выходит он на шлях в темные ночи и грабит мужиков. Лицо все закутано, да узнают его по огромному росту – уж как ни прячь морду, а у нас таких ни одного в округе нету.

– Чего бы ему поутру-то здесь быть?

– Так, а кто ж его знает, праздник, народу много едет, вот и не сидится, небось, в берлоге. Раз в лесочке, где Крюковский Верх, нашли убитого купца, маменька говорит, что все уверены, что это дело Орешкиных рук. И с той поры мужики в город в одиночку не ездят, а сбираются обозами.

– А ворон причём?

– Не ворон, а коршун-стервятник, он ученый, он Орешке служит, на след наводит.

– Какой след?

– Кто заблудится если или от своих отбился.

– Ой, Машутка, мне что-то шибко страшно сделалось, побегли домой.

– А кумиться как же?

– Ой, верно! Так давай быстрей! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. – Дежка истово перекрестилась, старательно, широким знамением, и достала с груди серебряный крестик. – Целуй скорее! Буду тебе верной кумой.