Машутка бережно взяла на ладошку маленький крестик на суровой ниточке, нагнула к нему свое круглое и сразу ставшее серьезным личико и тихонько поцеловала трижды.

– И я тебе, Дежка, буду век верна, – со слезами на глазах проговорила Машутка, – потому тебя лучше во всем Винникове никого нету! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. – И Машутка в свою очередь достала из-за пазухи деревянный крест на розовой ленточке.

Дежка торопливо поцеловала протянутый крест, затем обняла Машутку, они трижды по-русски поцеловались и так, обнявшись стоя, замерли.

Ласковый шелест прошелся по молодой яркой зелени березовых веток, с которых, плавно раскачиваясь на легком ветру, с любопытством поглядывали на юных подружек лесные птицы…

С полными охапками цветов, еще мокрых от росы, с березовыми ветками на головах, Дежка и Машутка торопились домой, чуть не вприпрыжку семеня вдоль поскотины вверх от ручья. В это время ударил соборный колокол на колокольне Троицкой церкви, его державный звук важно и плавно наполнил окрестность, а девочки, застывшие было на миг, не сговариваясь, пустились еще быстрее.

Праздничный благовест заставил очнуться и рыжего разбойника Орешку, ночевавшего в прошлогоднем шалаше за гумном. Застясь от яркого солнца, бьющего с открытого поля прямо в заспанное, заплывшее с тяжкого похмелья лицо, он встает, шатаясь, у входа в свое недолгое пристанище, стараясь сообразить свою вчерашнюю жизнь и нынешние сны с днем настоящим, поводит, как мерин, толстыми губами, шумно дышит, потягивается и громко и серьезно зевает, отчего за ближним огородом заливается неистовым лаем кобель на цепи.

– Кабы ты, братец, сдох, – лениво и незлобно рычит в его сторону Орешка и оборачивается на приблизившийся звук чьих-то легких движений за шалашом.

Дежка и Машутка выбегают пред его суровые очи, застывают, натолкнувшись одна на другую, как вкопанные, и смотрят, открыв рты, на разбойника.

– Ц-ты! – топает сердито Орешка босою ступней в пыль, девочки вскрикивают, Машутка роняет цветы и бежит, а следом за нею и Дежка, но падает, оглянувшись на страшного мужика, и березовый венок слетает с ее головы на землю.

– Кума-а-а! – вновь вскакивает Дежка. – Кума…

Но верной Дежкиной кумы уже и след простыл; подгибаясь от страха в коленях и прихныкивая, Дежка кое-как трусит ей вдогонку, а веселый, настоящий разбойничий свист придает ей новые силы.

Орешка доволен и весел. Он подбирает цветы и венок, нацепляет его себе на макушку и запевает неожиданно чисто и ладно:

В церкви тесно и душно, хотя северные и южные двери открыты настежь. Вот одна девочка не выдержала долгой службы, упала, ее выносят. Дежка стоит рядом с матерью, а позади них и сестры стоят. На Дежке платьице розовое надето, передник петушками расшит, а она все на братца старшего любуется, он сегодня в новой малиновой рубахе и сапогах. Рядом и отец стоит, на нем свитка надета, и все-то складочка к складочке прилажено, и даже шапку он держит в руке по-военному. Посмотрит строго на Дежку, она враз и присмиреет, потом опять забудется, начнет хор разглядывать.

Управляет хором учитель, помахивает белой и тонкой рукою, а в хоре тоже знакомых много, один дискантом поет, другой – звонким и чистым альтом. Дежка вертится, на месте не стоит, и мать ее сзади одергивает, шепчет жарко на ухо:

– Отваляю по чем ни попало, у тебя щас других дум, кроме молитв, никаких быть не должно.