И вот, нечто подобное я ощущаю сейчас, когда Лиходей Адону признаëтся, что волосы Каролинки не крал и в лабораторию без моего ведома не носил. Меня прямо-таки распирает от радости и гордости за него.

Пытаюсь угомониться. И делаю строгое лицо. Какая мне разница, подлый он или нет? Мне с ним детей не крестить и в одном доме не жить. Приятно, конечно, но я стараюсь не прыгать и сдерживаю себя, гордо выпрямившись, будто кол проглотила. Пусть не зазнаëтся  и вообще к Антонине шурует. Пёс с ним, пускай гиеновидная собака о его моральных качествах беспокоится.  Но отлегло, честно говоря, так сильно, аж дышать стало легче.

— Мама, я всё! — выходит на крыльцо Каролинка и тут же берёт меня за руку, радостно улыбаясь и прижимаясь к моему боку.

А затем смотрит на Адону, которого уже видела после садика. Хмурится, деловито насупив маленькие брови.

— Дяденька, вы што маняк, што ли? Зачем вы нас пиесеедуете?

— Нет, я не маньяк. Я просто хочу подружиться с вами, — Адону присаживается перед Каролиной на корточки и улыбается ей, — сделаться друзьями с тобой и твоей мамой.

— Моя мама самая лучшая! — гордо выдаёт Каро.

Валерий кивает, искоса смотрит на меня, потом снова на дочь. Может, местами он и не согласен, но я ему благодарна за то, что не спорит при дочери.

Каролина вздëргивает носик и мило, по-детски, дует губки, вступившись за меня совсем как взрослая. Мой маленький храбрый мышонок, заслонивший мамочку от большого чёрного кота. Я очень горжусь своей девочкой, она такая крошечка, но ведёт себя не как глупенькая, а словно всë-всë понимает. Балуется в саду,  так  ведь все детки хулиганят. Потом вырастут взрослыми и серьёзными, перестанут понимать шутки. А Каролинка уже сейчас осознает, несмотря на свой нрав и возраст, что маму надо защищать.

Как же сильно я люблю её. Помню, когда моей дочке только исполнился годик, я часто сажала Каро на кухонный стол у окна и так кормила, потому что в детском стульчике проводить время она отказывалась. Тогда я смотрела на неё и моё сердце буквально распирало от чувств, вот примерно как сейчас. Я целовала её пухлые ножки и маленькие пальчики. Мне нравилось, как Каролинка хохотала и смеялась, перемазанная пюрешкой. Словно фарфоровая куколка с приятной гладкой на ощупь кожей. Только живая, весёлая, ужасно милая и вся моя.

Адону оглядывается, смотрит на меня снизу вверх, будто бы читает мысли. Затем снова возвращает внимание Каролинке,  улыбается ей. И внутри меня случается что-то странное и необъяснимое. Когда они вот так близко и изучают друг друга, у меня щемит сердце. И опять не хватает воздуха. Эта картинка так сильно умиляет, пронимая до глубины души, что я краснею. Они оба такие красивые. А ещё чем-то похожи, и грудь наполняется удивительной нежностью.

— Мне не нужен длуг! У меня узе есть длуг Егол, плавда, он тот ещё дулалей.

— Друзей может быть много, красавица.

— Я подстигла ему волосы, — воинственно заявляет дочурка голосом бывалой амазонки.

— Зачем? — Адону забавно и очень игриво приподнимает брови.

И я как будто вижу его впервые. Оказывается, он может быть милым. Это странным образом  меняет меня, я туплю, становясь  непригодной к применению,  как карандаш, который сто миллионов лет не точили, и он не может больше рисовать и только мажет.

Сейчас Валерий Германович совсем не Железный и открывается для меня с новой, доселе неизведанной стороны. А ещё меня дико поражает, как легко Адону разбирается в том, что говорит Каролинка. Обычно люди не понимают её произношение  и обижают дочку, тысячу раз переспрашивая. А у него получается. Это очень няшно и пусянско. И хотелось бы огрызнуться о том, как он старается к ней подлизаться, но никак не удаëтся, даже губы разлепить не выходит, так меня прихватывает. Сердце лупит мохнатыми лапками, будто заводной кролик на батарейках. Стучит слишком быстро, превращая  меня в комок сентиментальности.