– Что ты там в строю говорил? – строго спросил Прохарь. – Повтори нам!

– Я тебя не трогаю, и ты меня не трогай.

Заточка находилась в рукаве, Паше ничего не стоило скинуть ее в руку. А козлы уже отошли от него, встали по бокам от своего шефа.

– Говоришь, как опущенный, – едко усмехнулся пижон.

– Что тебе надо, козел?

– Видишь, говно в очке? Убрать надо!

– Тебе надо, убирай!

– Не понял? Ну хорошо!

Прохарь подал знак, и козлиные морды пришли в движение. Один бугай попытался схватить Пашу за шкирку, но получил заточкой в живот. Клинок из черенка столовой ножки вошел в плоть больше чем наполовину. Паша знал, куда и как бить, чтобы не задеть жизненно важные органы, туда он и метил. Но ведь он мог промахнуться. Немудрено, когда козел прет со скоростью танка.

Паша мог пробить и селезенку, и поджелудочную, и кишку, но, если это случилось, ему совершенно все равно. Убийство его ничуть не пугает, именно это и прочел Прохарь на его каменном лице. И от страха за свою шкуру сошел с лица. А второй козел резко сдал назад, едва не сбив его с ног.

– А-а! – запоздало взвыл от боли раненый.

Он смотрел на Пашу, как на смерть с косой, которая явилась за ним. Он готовился умереть, но даже на корточки не присел. Так и стоял на своих двоих, пока его не сорвали с места. Прохарь схватил его под руки, второй козел – за ноги. Они готовы были на все, лишь бы поскорее убраться из сортира.

Паша не растерялся, подпрыгнул, зацепился за верхний срез большого бака под самым потолком. Зацепился, подтянулся и бросил заточку в воду. Пока найдут, ни пальчиков на ней не останется, ни отпечатков, все растворится в воде.

Расправа не заставила себя ждать. Появились солдаты, скрутили его, для острастки задвинули по почкам. И прямым ходом в штрафной изолятор.

К счастью, карцер оказался таким же образцово-показательным, как и карантинный барак. Шершавые стены выкрашены в серый цвет, от них веяло могильным холодом, но это же за кайф, когда в камере душно. Жестянка раковины почти новая, унитаз не загажен, лежак пристегивался к стене и опускался не на трубу, а на самую настоящую табуретку, вмурованную в пол, значит, завтра Паша сможет нормально сидеть. А сейчас он мог спать. До пяти утра. Подъем в штрафном изоляторе ранний.

Засыпая, он думал о Зойке. Проститутка она или нет, но обнимет он ее, когда вернется, как родную. Обнимет, уложит, покажет, как хотел ее все годы, проведенные в неволе. Потом они закурят, она спросит, как там в зоне, а он небрежно так ответит: да все путем, козлы жизни не давали, но так он разрулил с ними. Потому что не боится убивать. Потому что не пугают его тяготы и лишения карцерной жизни. Да пусть его поставят в кондей по колено в ледяную воду, он все равно не склонит голову перед козлами. И если будут убивать, умрет настоящим пацаном, а не каким-то гнойным парашником.

Утром его оставили без завтрака, а вместо обеда предложили разговор с замначальника оперчасти. Коренастый капитан с пышными усами и хлипкими бровями долго листал его дело, Паша молча наблюдал за ним. А куда ему спешить?

Опер вдруг замер, как будто заснул с открытыми глазами, наконец встряхнулся, резко посмотрел на Пашу.

– Чай будешь?

– Нет.

– С колбаской!

«Кум» открыл ящик стола, достал оттуда бутерброды. Хлеб, сыр, колбаса, все это пустило сок, промаслив бумагу, в которую они были завернуты. Выглядело аппетитно, а запах просто волшебный.

– Не хочу.

– Не хочешь или не можешь?

Опер поднялся, включил электрический чайник, выбросил из ситечка старую заварку, насыпал новую.

– За что меня закрыли?