– Почему оно в чёрном? – нарушил тишину Вадим после получасового молчания.

Трасса в вечерних сумерках. За окном дождь. Зеркало в руках. Подкатила необъяснимая тоска и загудела в груди беспокойством.

– Так нужно, – не отрываясь от дороги, бросил отец.

– Исчерпывающий ответ, – хмыкнул парень, задрав голову и уткнувшись взглядом в потолок. – Не знаю, зачем спросил.

– После узнаешь, – заявил отец, и одной фразой подвёл черту под другими вопросами сына.

– После чего? – не отставал Вадим. – После – это когда именно и как его измерить и понять? После, есть нечто или ничего, как таковое? Как определить, что после уже настало? И самое главное, пап, где «до»?

– Время придёт, и во всём сам разберёшься, сын.

– Когда оно придёт, пап, время это? – насмешливо протянул парень, покосившись на отца. – Оно уже вышло? В пути или ещё нет? Не сбилось ли? Может, выйти и встретить его и…

– Хватит! – оборвал отец.

Строго. Грубо. Не смешно.

Хватит, так хватит. Зеркала-то важнее сына будут, бесспорно. И вот что странно, многие из них в кабинете Вереса-старшего совсем ничего не показывали. Словно ослепили стекло, перекрыли доступ света и красок, впихнув то, что недавно отражало, в ущербность. Находки эти вызывали у Вадима робость и отвращение. Когда смотрел в них и ничего не видел, подкатывала дурнота. Они казались ему мерзкими, скользкими и хитрыми. Не верил он в такие экспонаты, подозревал в них изворотливость. Будто они знали некую страшную тайну, но скрывали её в глубине под толщей слепоты. Может, врали непроглядной чернотой, а сами припрятали внутри себя гадкое зло, что задолго до, ещё в зрячей жизни видели. Впитали в себя подлость и грязь, перенасытились всем этим и ослепли. Вдруг сегодня прозреют и выплеснут наружу, чем переполнились. Глупо, наверное, и смешно, но сторонился их Вадим, не смотрелся в такие стекла и себя не показывал. Не боялся, нет, – остерегался.

Громоздкий сувенир неприятно давил углами в ладони. Парень чуть оттянул шершавую ткань на подарке, который держал в руках – незрячее зеркало. Брезгливо двумя пальцами прикрыл обратно.

– Фу, гадость, какая, – кисло протянул он. – Не люблю их.

– Не гадость – презент. Оно не для тебя, Вадим. Тебе рано такое, – отмахнулся отец. И тут же, улыбнувшись, бережно похлопал поверхность стекла ладонью. – Редчайший экземпляр. Полгода за ним гонялся.

Ну и вот кто он, если не сумасшедший? С зеркалами вон как ласково, с родным человеком чёрство. Вадим тяжело вздохнул.

– Догнал? – съязвил он.

– Догнал, перегнал, поймал и себе забрал, – точно попал в протестный настрой сына отец. – Не нравится – не смотри.

Вадим не смотрел. Он не понимал одного, почему вершиной собственной зеркальной коллекции папа назначил три осколка, которые были целиком завёрнуты в чёрную ткань, и занимали в кабинете особое место. На рабочем столе между монитором компьютера и принтером стояла стеклянная рука на подставке и держала эти осколки. Они проходили навылет сквозь прозрачную ладонь и маячили у самого стола траурными пиками. Трогать их строго запрещалось, чему парень был несказанно рад. И хотя ответа на вопрос, почему в чёрное их упаковали и зачем сквозь руку воткнули, он так и не получил, для Вадима эта неоднозначная композиция из поломанных зеркал в скорбных нарядах, вынужденных быть слепыми не по своей воле, была сходством с самим собой. Его вот так же отец жаждал направить в безвольное будущее. Завернуть в проверенную обёртку, как и сам, и воткнуть удобнее и глубже, где и сам. Насквозь, чтоб наверняка не вывернуться и не выбраться мальчишке больше из-под папиного влияния. Только Вадим всё бунтовал, он ведь не статичное зеркало. Его в бесцветное завтра так просто не упакуешь, в руках не удержишь. Он личность, пусть пока ещё и не окрепшая, но упрямая и стойкая. И потому, как мог, он сопротивлялся и отказывался писать жизнь по клише родителей.