Егор сунул руку в карман, вытащил мобильный. Стекло телефона покрылось сетью трещин, сквозь которые ничего нельзя было разглядеть. Егор выругался и побрёл по дорожке к выходу. Собака шла за ним. Он хорошо помнил, где остались ворота, но сколько бы ни шёл, выход не становился ближе. Егор ускорил шаг. Дорожка кладбища не заканчивалась, и вместо того, чтобы прийти к воротам он уходил вглубь. Егор развернулся, но скоро понял, что опять идёт не туда. Он свернул с дорожки, петляя между могилами, но куда бы ни шагал, видел только кресты, оградки и каменные изваяния памятников. Выхода не было.

Липкими каплями пота покрылась спина. Егор остановился. Собака, всё время безмолвно следовавшая за ним, села рядом.

– Куда идти? – спросил он, обращаясь к собаке.

Та в ответ вскочила, завиляла хвостом и ткнулась холодным носом в ладонь. Он машинально погладил её рыжую голову. Рука погрузилась в мягкую шерсть, собака подняла морду и внимательно уставилась на него.

– Куда идти? – повторил Егор. Он надеялся, что собака сейчас укажет дорогу, но она упала на спину и, задрав лапы, подставила ему песочное брюхо. Он наконец рассмотрел своего спутника: рыжая блестящая шерсть, вытянутая лисья морда, Егор не разбирался в породах, но глядя на длинный лохматый хвост, с застрявшем цветком репейника он подумал, что это дворняга. На её тонкой шее болтался старый коричневый ошейник. И снова собака показалась ему знакомой.

Егор потрогал ошейник. На потрескавшейся от времени кожаной полоске он увидел нарисованные синей ручкой неровные буквы. Наклонился, чтобы прочитать, почувствовал кислый запах собачьей шерсти, заметил, что кончики ушей у собаки тёмные, почти чёрные. Егора бросило в жар, ладони вспотели. Теперь он знал, что написано на старом ошейнике, вернее, думал, что знал. И был лишь один способ это проверить.

– Дай лапу, – дрожащим голосом попросил Егор, – Лизка, дай лапу, ты же умеешь.

***

– Дай лапу, ну же. Ты же умеешь, – Егор сидел на корточках возле собаки, пытаясь говорить строгим голосом, как мама или учительница.

Сонька сидела рядом.

– Нужно дать ей что-то вкусное, – сказала Сонька, – тогда она запомнит и в следующий раз даст лапу сразу.

Соньке – его соседке, тоже было одиннадцать лет, как и Егору. Она жила в одном из ближайших домов, в каком именно Егор не знал, потому что Сонька, когда бы Егор не вышел, гуляла на улице. Утром, Егор только садился завтракать, но Сонька в неизменно грязной белой футболке и таких же грязных спортивных штанах уже одиноко бродила во дворе, а вечером, когда Егора уходил – ещё оставалась. Даже в дождь, выглянув в окно, Егор видел, как Сонька ходит по двору и, задрав голову, смотрит на его окна. Егор прятался за шторой, радуясь, что Сонька не знает номер квартиры, где он живёт и точно не придёт в гости.

Из-за её грязной одежды и сколоченных волос Егор стеснялся их дружбы. Кажется, она это понимала и не обижалась, когда проходя мимо с одноклассниками, он сухо кивал ей и отводил взгляд.

Егор злился на Соньку, за то, что она не могла быть такой, как все. Иногда ему становилось её жалко и хотелось пригласить в гости, но он не решался. Если ребята во дворе узнают, что она приходила к нему, то поднимут на смех. Потом ему становилось стыдно за свои мысли, и он шёл играть в компьютер, успокаивая себя тем, что мама все равно не разрешила бы пустить в квартиру Соньку. Маме Егора Сонька не нравилась. Когда мама видела Соньку, то смотрела на неё так же, как на маленького грязного котёнка, которого Егор притащил домой с помойки: с жалостью и отвращением. Котенка потом отмыли, и он остался жить у них, превратившись из тощего с гноящимися глазами Мурзика в пушистого и толстого Кара Мурзу. И Егору всегда хотелось отмыть Соньку чтобы мама увидела её настоящую: добрую, весёлую. Соньку, которая никогда не ныла, не пыталась командовать или хвастать, и всегда поддерживала Егора.