Но статую пришлось вернуть и три дня потом в храме Шамирам каяться. Как будто богине есть до этого дело, как будто она меня из нижнего мира услышит! А еще, конечно, заплатить Верховной жрице, Эн-Рами́не. Неубиваемая гадина. Сколько раз я ее травил, и все без толку. Возвысилась уже после ухода Шамирам – даже интересно, как бы они друг друга вынесли. Была бы пылью у ног богини, не больше. Зато сейчас свысока смотрит, будто она повелитель Ишта́рии, а не я.

Последний солнечный луч тонет за горизонтом. Вспыхивают в алом свете золотые перила церемониального паланкина – не могу я приехать к храму Шамирам на коне. Пытался, конечно. Саму Шамирам это нисколько не волновало, а вот Рамина, став Эн, объявила, что такое нарушение церемониала оскорбляет богиню. Как будто мужчина, воин, собирается великую госпожу взять силой. Взять силой Шамирам! Ничего смешнее в жизни не слышал.

Пришлось вернуться к паланкину – только для церемоний. Сейчас я Рамине даже благодарен – мне так худо, что в седле я бы вряд ли усидел.

Дело в противоядии. Меня всегда от него мутит. Но лучше так, чем смерть. А что на обеде с послом из Черного Солнца меня пытались отравить – так это естественно. У господина Тута яд давно стал доброй традицией. И ведь каждый раз новый. Чтоб он сам от него подох! Я сколько раз наши кубки менял и блюда требовал со мной делить – нет, не травится. Как скорпион – эти твари такие же живучие. Или скарабеи, его покровители. Жуки навозные.

Посмотрел Тут на трупы энвазинов [3]– я приказал живописно их вокруг нашей беседки развесить. И чтобы голова их патриарха прямо над столом, там, где Тут сидел, болталась. Она и болталась. И смердела так, что мне кусок в горло не лез. А уж от мух спасения не было – впрочем, они и раньше на благовония Тута слетались.

Посла Черного Солнца трупы не смутили. Да, на заговор энвазинов он деньги давал и с их патриархом только вчера днем беседовал, но в том он ни за что не признается. И головой бывшего союзника Тута не удивишь. Он лишь поморщился и изящно намекнул, что мой вкус на украшения оставляет желать лучшего. Но чего ждать от бывшего садовника?

И ведь не травится. Никак не травится! Еще и здоровье у него отменное.

Гонг звучит протяжно, величественно. Рабы трогаются с места, мягко и плавно. Можно закрыть занавески – в таком сумраке сквозь них не видно, что я не молитвы читаю, а на подушках лежу. Хоть пару мгновений сна…

Опять чудится запах мертвечины, но тут же в нос ударяет аромат цветов. Вдалеке звучат приветственные крики и песни – статую Шамирам, главную, которой мы молимся, выносят из внутренних покоев храма, где Рамина и жрицы-иши́б [4] проводят над ней необходимые обряды.

Поскорее бы все закончилось.

Меня пробивает дрожь, откуда‐то веет морозом, словно ветер с гор решил порезвиться на нашем празднике. Глупости, это все от противоядия, будь проклят Тут и вся его земля. Будь все они про…

– Неважно выглядишь, царь.

Кинжал я опускаю вовремя – бога им даже не поранишь.

– Господин Дзумудзи.

Он в любимом образе нищего юнца: лицо покрыто пылью, грязные лохмотья висят на тощем теле. Только глаза – яркие, живые и совсем не детские.

А когда улыбается – это оскал мертвеца.

– Больше не пытаешься заколоть меня, Сарго́н? – Он сидит, скрестив ноги, как жрец во время медитации. Довольный, спокойный, насмешливый. – Быстро учишься. Всего‐то двадцать лет прошло.

Потом, не глядя, запускает грязные и тонкие, словно паучьи лапы, пальцы в блюдо с фруктами и добавляет:

– Народ голодает, но царя это не касается, верно?