Дзумудзи облизывает перепачканные в меду губы и высокомерно отвечает:

– Захотелось поболтать, прежде чем вы все сгинете.

– Сгинем? – удивляюсь я.

Дзумудзи хохочет – его смех ввинчивается в уши, словно кинжал, который все поворачивают и поворачивают, чтобы клинок вошел глубже.

Тем временем паланкин проносят через Лазурные ворота. Ягуары Шамирам, украшающие створки, скалятся так похоже на настоящих, что я словно наяву слышу их рык. «Не бойся, они совсем-совсем ручные, – всплывает в памяти сладкий голос богини. – Как и я». Шамирам была какой угодно, только не ручной. А ее ягуары не раз пытались растерзать даже Дзумудзи. При мне.

– Вы хотите жертву, о великий? – нарушаю молчание я.

Шамирам запретила человеческие жертвоприношения, но когда она исчезла, я посвятил себя Мардуку, и порядки в Уруке изменились.

По лицу мальчика пробегает тень, черты плывут, делаются старше… На мгновение. Потом Дзумудзи, отодвинув занавески, смотрит на статую Шамирам в фонтане посреди площади и усмехается.

– Подаришь мне своего сына, Саргон?

Я едва не смеюсь от облегчения.

– Живым или мертвым?

Дзумудзи поворачивается ко мне, смотрит с любопытством.

– Есть хоть что‐то, что ты ценишь больше собственной шкуры, смертный?

Значит, это была всего лишь божественная шутка. Жаль! Я было уже представил, как устрою из жертвы никчемного царевича спектакль и получу покровительство самого господина бури.

Дзумудзи презрительно морщится и прикладывается к чаше. Жмурится – мальчишеские черты снова плывут, а мне чудится запах дыма. Но нет: когда чествуют Шамирам, в воздухе витают только ароматы меда и цветов. Дзумудзи не посмеет осквернить праздник жены даже такой малостью, не то что моей пыткой.

Однако исчезать он тоже не собирается.

– Каково это, Саргон? Знать, что ошибся. Ты мог бы править, не боясь бунта, как возлюбленный дочери Неба. Ты был бы всесилен. – Голос бога чарующе прекрасен, в нем тоже слышен соблазн, как у Шамирам… но иначе. – Ты больше всего на свете любишь, когда славят тебя. А теперь тебя ненавидят. Кто ты без моей жены? Садовник на троне.

– Оставьте меня в покое, – прошу я едва слышно: ликующая толпа как раз приближается к золотой лестнице храма, откуда уже спускается, медленно и торжественно, богиня. Точнее, ее статуя в руках жриц. – Чего вы хотите, великий Дзумудзи? Я дам это вам. Вы зря меня ненавидите – мы оба выиграли от исчезновения Шамирам.

Взгляд бога темнеет, а в голосе рычит буря:

– Я бы с удовольствием посмотрел на тебя, царь, после того как Шамирам бы с тобой расправилась.

– А что, уже нашелся дурак – царь или бог, – решивший умереть ради нее?

Дзумудзи мрачнеет.

Последние мгновения мы молчим. Снаружи звучат флейты и арфы, чернь пляшет и славит богиню, а в паланкине царит напряженная тишина. Бог цедит мед и задумчиво смотрит. Я пытаюсь не согнуться пополам от вернувшейся боли.

Наконец паланкин ставят на землю. Не дожидаясь слуг, я распахиваю занавески. Дальше пешком – всего десять шагов до первой золотой ступеньки. Статуя Шамирам уже стоит возле нее, гордая, надменная.

А ее муженек, вечный страдалец, смотрит на меня с усмешкой. Золотая чаша сверкает в его руках, вырезанные на ней крылатые демоны щерятся. Я словно наяву слышу их рык. Затем отворачиваюсь.

– Бедный Саргон, – раздается мне в спину. – Как же ты будешь простираться ниц перед моей женой? Ты же еле стоишь!

Я невольно оглядываюсь и чуть не вскрикиваю, когда поясницу, словно раскаленный прут, обжигает боль.

– Надеюсь, ты выживешь, Саргон, – продолжает Дзумудзи. – Мне и делать ничего не нужно, чтобы ты страдал: ты всего лишь смертный. Живи, познавай старость. Вижу, это весьма болезненно.