– Ух и заживём теперь! – мечтательно выдохнул пьяный инспектор Гогоберидзе, прижимая к груди готового вот-вот шлёпнуться на пыльный асфальт пьяного полковника Птахина. – Лучше прежнего, брат!

Тут он обнаружил, наконец, в своих объятиях Птахина, потом вспомнил, что как раз к полковнику судьба сегодня была не очень-то благосклонна, и ему захотелось сделать Птахину что-нибудь приятное.

– А тебя я, знаешь, не забуду. На хорошее место пристрою. Я тебя на Рублёвке поставлю. В любом месте, где захочешь. И там, где ты пальцем ткнёшь, знак установим. Ограничение скорости. Не более двадцати километров в час. И рабочий день тебе установлю ненормированный. Как багажник машины деньгами набьёшь, так можешь домой сваливать. Думаю, что к обеду ты уже будешь свободен.

Изловчился и поцеловал облагодетельствованного им Птахина пьяным поцелуем.

– Ты полегче! – трепыхнулся Птахин.

– Ты сам полегче! – посоветовал Гогоберидзе. – Троцкист-велосипедист! У-ух!

Погрозил пальцем, но не зло, поскольку добр он был сегодня необычайно и душою щедр.

– Или к себе возьму заместителем. Если захочешь. Но ведь не захочешь кабинетную пыль глотать, – снова погрозил он пальцем. – С Рублёвки тебя не выманишь!

– Э-эх! – выдохнул Птахин. – Всё бы хорошо, да ведь неправда всё это!

– Что неправда?

– Ну, Сталин там, – понизил голос Птахин, – твоё назначение, моя Рублевка …

– Я и сам не верю, если честно, – вдруг признался Гогоберидзе. – Но у нас страна такая, товарищ полковник, что всё, что хочешь, может быть. Поэтому на всякий случай верить надо.

* * *