Дверь закрылась сухо, буднично, без громких звуков и эффектных жестов – как финальный аккорд сцены, изменившей внутреннюю геометрию комнаты. Помещение вновь погрузилось в полумрак, ставший теперь вязким и чужим.

Аркадий остался сидеть в кресле неподвижно, не поднимая головы. В глубине сознания медленно зрело понимание: тьма не снаружи – она внутри. Она растекалась по стенам, предметам, памяти. Теперь её нельзя было определить светом или его отсутствием. Она просто была – неизменной и неумолимой.

Время не шло, минуты сливались в густую тишину. За окном шумел город – далёкий, чужой, будто уже не принадлежавший ему. Машины, шаги, обрывки разговоров – всё проходило мимо, словно воспоминания о чём—то неважном.

Ладогин чувствовал: прежний мир закончился не только внешне, но и внутри него. Всё, что казалось стабильным, понятным и спасительным, стало пустой оболочкой. Иллюзии рассыпались. Друзья оказались пустышками. Привычные слова утратили смысл.

Оставалась необходимость выбора. Продолжать молчать, стать частью безликой толпы, наблюдая, как мир гниёт, – или вырваться. Сделать хоть один шаг, доказывающий, что он ещё жив и не сдался.

Эта мысль не приносила облегчения. Она давила и требовала, росла внутри неизбежностью. Аркадий понимал: следующего раза может не быть. Ещё один вечер молчания, и он станет окончательно пустым и чужим самому себе.

Он не включал свет. Оставался в темноте, словно на исповеди, чувствуя, как внутри всё ломается и перемалывается. Выбора больше не было – дорога осталась одна. А всё, что было раньше, останется по ту сторону, где люди ещё верили, что можно жить, не выбирая.

Прошла неделя с момента вступления закона в силу. Катастроф не случилось: дома стояли на прежних местах, маршрутки тормозили на знакомых остановках, вывески аптек мигали зелёными крестами. Город жил, работал и дышал, но чем—то другим, словно изменился состав воздуха и тех, кто им дышал.

Аркадий вышел на улицу чуть позже обычного. Над Первопрестольском нависло мутное небо, словно слегка потёртое ластиком. Холод был навязчивым, на грани неприятного. Воздух казался густым, с металлическим привкусом, словно сам город порождал такую погоду, подходящую его нынешнему облику.

Улица встретила его безразличием. Прошёл мужчина с папкой, за ним – женщина в светлом пальто. Никто не смотрел по сторонам. Всё замедлилось, и люди двигались, как актёры спектакля, давно забывшие смысл своих ролей.

На углу стояла деревянная конструкция – плаха. Не новостройка, не реклама, просто часть нового ландшафта. К ней была привязана женщина в разорванной одежде, едва прикрывавшей грудь и бёдра. Лицо её было спокойно, глаза пусты. Несколько прохожих, не скрывая интереса, подходили ближе и без всякого стеснения трогали её за промежность, за грудь, за живот. Женщина не реагировала. Ни взгляда, ни жеста, ни вздоха. Словно её уже не было, словно осталась только оболочка, вросшая в дерево и ставшая частью улицы. Глаза смотрели вперёд, в никуда, без мольбы и без вызова. Словно в ней что—то замерло, но не исчезло. Просто стало неподвижным.

Мимо проходили люди, мужчина поправлял рукав, девушка смотрела в телефон. Никто не оборачивался. Плахи перестали удивлять, стали обычными, как урны, таблички или скамейки. Их уже не замечали, и это было признанием.

Аркадий замедлил шаг, но не остановился. Внутренняя тревога вспыхнула и быстро угасла. Он пошёл дальше к министерскому комплексу, где предстояло провести несколько часов.

По дороге он заметил ещё одну плаху. Возле неё стояла молодая женщина с опущенными плечами, будто уставшая от самого своего существования здесь. Слегка наклонённая вперёд, она выглядела человеком, слишком ясно осознавшим происходящее.