Из павильона доносились звуки, которые раньше никто бы не проигнорировал, но теперь они оставались незамеченными. Не из равнодушия, а из растерянности – люди не понимали, как реагировать, когда сам мир устанавливает новые правила. Изнутри раздавались резкие выкрики, обрывки женских голосов, полных страха и возмущения, беспорядочные команды, сдавленный плач, крики и переходящие в тихие, безнадёжные всхлипывания. Смешивался с этим мужской смех – не злобный, скорее развязный, бытовой, словно в спортзале или курилке.

Автоматические двери то закрывались, то открывались с тихим щелчком, выпуская наружу накопившееся внутри напряжение.

Аркадий замедлил шаг, сам того не осознавая. Его тело бессознательно сопротивлялось движению вперёд, будто каждый следующий шаг угрожал нарушением внутреннего равновесия. Воздух стал гуще, звуки оседали на кожу липким слоем. Отвращение охватило его мгновенно, без предисловий – чистое, концентрированное, как инъекция в вену.

Павильон стоял на идеально вымощенном участке. Светильники ровно горели, камеры на углах не двигались. Вся инфраструктура работала безупречно и слаженно, словно город заранее готовился встроиться в новый механизм без сбоев и пауз. Именно лёгкость, с которой город принял это, внушала наибольший ужас – как органично вписалась точка боли в ежедневный маршрут.

Мимо прошёл мужчина в форменной куртке – возможно, водитель или охранник. Он остановился на секунду, посмотрел внутрь павильона, будто проверяя ожидаемое, и слегка усмехнулся, подтверждая собственные представления о порядке вещей. Затем продолжил путь, не изменив ни выражения лица, ни темпа движения, словно ничего особенного и не произошло.

Аркадий замер на месте. Ему хотелось закрыть уши, зажмуриться, убежать, но детской реакции больше не было. Осталась лишь тяжесть, сдавливающая грудь и пульсирующая в висках. Всё внутри напряглось, сопротивляясь самой мысли о том, что он здесь, среди этого, в этом городе и в эту эпоху.

Раздался пронзительный, неестественный крик, похожий на вопль загнанного в ловушку существа. Звук разорвал воздух, нарушил тишину и мгновенно исчез, будто его и не было. Наступила пауза, затем вновь заговорили – тише и спокойнее. Ровный и безэмоциональный голос диктора объявил о завершении процедуры, словно сообщал о рутинной операции.

Аркадий повернул голову, не желая видеть происходящее, пытаясь уйти от реальности, которая становилась невыносимой. Чтобы обрести внутреннюю тишину, нужно было двигаться, физически вырваться отсюда. Ноги сначала не подчинились, словно застыв в бетоне, удерживая его на месте. Лишь через мгновение он заставил себя идти быстрее, будто пытаясь оставить позади не только здание, но и понимание происходящего.

Каждый шаг отзывался глухим эхом в груди, словно под сводами пустого храма. Пальцы непроизвольно сжались в карманах, цепляясь за реальность. Лицо застыло маской, созданной временем и необходимостью скрывать чувства. Он запрещал себе эмоции, будто любое проявление могло разрушить хрупкий внутренний баланс. Осталось только механическое, спасительное движение вперёд.

Он понимал, что не остановится, не вмешается, не произнесёт ни слова – не потому, что не хотел, а потому что внутри уже принял молчание как часть нового порядка. Это принятие не приносило облегчения, а делало его участником системы, наблюдателем без права вмешательства. Ощущение было сильнее страха – холодное и чуждое онемение, беззвучная пустота, поглотившая живое и оставившая лишь оболочку для безучастного наблюдения.