Ксения вздрогнула от его голоса, будто вернувшись в реальность, из которой тщетно пыталась сбежать. Грудь сжала новая волна боли и унижения. Рыдания, которые она сдерживала, вырвались наружу – громче, надрывнее, заполнив комнату тяжёлым воздухом страха и беспомощности.

Она покорно поднялась, чувствуя, как подкашиваются ноги и тело отказывается слушаться. Слёзы безостановочно катились по щекам, падали на руки, на одежду, на вещи, которые она бездумно клала в сумку. Каждый предмет казался чужим и бесполезным, будто принадлежал другому человеку, чья жизнь осталась в прошлом и уже не вернётся.

Пальцы дрожали, хватая одежду и предметы в беспорядке. Она запихивала их в сумку, сопровождая каждое движение беззвучным плачем, прерываемым судорожными всхлипами. В комнате стало тесно от её отчаяния, от слёз, насыщавших воздух болью и отчуждённостью.

Николай стоял неподвижно и спокойно наблюдал, не произнося ни слова. Его взгляд был холоден, как у человека, смотрящего не на женщину, а на механизм. Это равнодушие только усиливало её рыдания, заставляя дрожать сильнее, углубляя боль.

Собрав вещи, Ксения застегнула сумку и, сквозь пелену слёз, оглядела комнату. Её плечи вздрагивали в беззвучном прощании с надеждами и мечтами, которые теперь казались утрачены навсегда.

Она не могла остановиться – слёзы текли сами, а тело сотрясалось от рыданий. Ксения уже знала: прежней она больше не станет. Её жизнь отныне принадлежала человеку, для которого она была всего лишь удобным инструментом.

Белозёров нетерпеливо взглянул на часы, давая понять, что её время истекло. Девушка продолжала всхлипывать, взяла сумку и направилась к двери. Каждый шаг сопровождался сжатием плеч, каждый вдох давался с трудом – будто сама комната не хотела отпускать её, но была вынуждена подчиниться воле нового хозяина.

Слёзы размывали очертания мира, погружая его в мутную мглу, из которой не было возврата. С каждым шагом Ксения теряла остатки надежды, понимая, что прежняя жизнь исчезла навсегда, оставив ей только боль и горький привкус унижения.

К вечеру в квартире Аркадия установилась неподвижная тишина. Воздух был тяжёлым и застоявшимся – не шевелился, не освежал, не дышал. Сквозь полуприкрытые шторы сочился жёлтый уличный свет – тусклый и усталый, как город, переживший нечто постыдное и необратимое. Ладогин сидел в кресле, не включая свет, позволяя полумраку окутать комнату мягким безразличием. Ни на часы, ни на телефон он не смотрел. Внутри копилась плотная пустота – вязкая, удушливая, как ядовитый туман, подступающий к горлу.

Звонок в дверь прозвучал резко, словно выстрел в спину. Аркадий не вздрогнул – не потому, что ждал, а потому что удивляться было уже нечему. Он открыл дверь медленно, не скрывая нежелания впускать в дом чужую энергию, пусть и облечённую в дружелюбную оболочку. На пороге стоял Николай Белозёров – холёный, самодовольный, румяный, до отвращения уверенный в себе.

В руке он держал бутылку дорогого виски с этикеткой, рассчитанной на тех, кто любит хвастаться вкусом, не разбираясь в нём. Плечи расправлены, улыбка вылезает сама, без команды. Он вошёл как хозяин, сразу направился на кухню, осматривая помещение с тем особым взглядом, каким оценивают съёмную дачу: неуютно, но сойдёт.

– Ты бы знал, какой у меня вечер, Аркадий… – проговорил он уже с порога, не дожидаясь приглашения. Голос звучал бодро, с оттенком интриги – как у человека, провернувшего выгодную сделку и ждущего оваций.

Аркадий не ответил. Только указал жестом на стул у стола, словно вызывая свидетеля в зал суда. Белозёров не заметил напряжённого молчания или сделал вид, что не замечает. С глухим стуком он поставил бутылку, хлопнул себя по карману и достал две рюмки. Его движения были точны и отрепетированы, как у фокусника перед выступлением.