Ладогин медленно пошёл дальше, чувствуя, что каждый шаг даётся невероятным усилием, словно он идёт сквозь вязкий туман лжи и чужой, извращённой радости. Он не понимал, что могло произойти с людьми буквально за ночь. Как вчера можно было засыпать нормальным человеком, а сегодня проснуться зверем, жаждущим власти, плоти, чужой покорности и унижения? Что с ними случилось? Может, это всегда было в них, спрятано за масками цивилизованности, и понадобился лишь повод, чтобы обнажить нутро?

Аркадий остановился у широкого окна, выходящего во внутренний двор, и тупо смотрел на серое, скучное небо. Оно было таким же, будто ничего не случилось, будто мир не перевернулся вверх дном. Но он перевернулся – не где—то далеко, а здесь, за этими стенами, за соседними дверьми, в кабинетах, где ещё вчера обсуждали задачи и отчёты, а сегодня – тела, души, чипы и власть. Как это могло произойти так быстро и так буднично?

Он вспомнил город – очереди у пунктов чипизации, отчаяние, страх и унижение, ставшие настолько привычными, что люди смотрели на них без содрогания, даже с любопытством. Как это стало возможным? Почему никто не сопротивлялся, почему люди приняли эти правила, словно только и ждали возможности сбросить груз морали, чести и человечности?

Аркадий вспомнил утреннюю сцену у ЗАГСа: униженную толпой девушку, чиновника с циничной улыбкой, будто продающего товар, и прохожих, которые равнодушно снимали на телефоны чужую боль и позор. Никто не пытался вмешаться, не испытывал отвращения или стыда. В их глазах было только любопытство и даже удовольствие от того, что кто—то оказался слабее и уязвимее.

Это пугало сильнее всего: он видел такое в обычных людях, с которыми ещё вчера можно было посмеяться и выпить чашку кофе, а сегодня они смотрели на происходящее как на развлечение, спектакль, в котором уже не были просто зрителями – они стали участниками.

Что с ними случилось за одну ночь? Что заставило их потерять границы дозволенного, отказаться от морали, человечности и простой жалости? Почему Белозёров легко и с готовностью принял новые правила, словно давно их ждал? Почему другие не остановили его, не осудили, а наоборот, смотрели с интересом и завистью?

Аркадий с ужасом понял, что изменения назревали давно, зрели глубоко под слоем приличий и условностей. Люди ждали повода отбросить маски, разрешения быть такими, какими хотели всегда. Просто вчера они боялись закона, общества, мнения других, а сегодня бояться стало нечего – им дали свободу. Свободу делать то, что всегда хотелось, брать желаемое, не считаясь ни с кем и ни с чем.

Эта мысль была страшнее всего увиденного. Если люди всегда были такими, а цивилизованность – лишь тонкой оболочкой, то что останется теперь? Что останется от него самого? Сможет ли он сохранить себя, свои принципы и взгляды? Или постепенно начнёт оправдывать происходящее, привыкать и примет это как должное?

От этих мыслей ему стало холодно, словно он стоял у открытого окна зимой, хотя воздух был душным. Он знал, что ответа не будет, пока не придётся выбирать. Аркадий боялся этого момента больше всего, боялся не найти сил сказать «нет», боялся оказаться слабее новой реальности, требующей его подчинения и принятия.

Он думал о Белозёрове, который теперь выглядел не человеком, а существом, бесстыдно пожирающим чужие жизни и достоинство. Аркадий понимал, что таких, как Николай, станет больше. Возможно, очень скоро именно такие, как он сам, окажутся чужими и ненужными элементами нового общества, не терпящего слабых и сострадающих.