Служебный автомобиль двигался по улицам Первопрестольска ровно и уверенно, словно ничего не изменилось, будто люди по—прежнему спешили на работу, думали о мелочах, радовались небольшим победам и огорчались незначительным потерям. Однако за тонированными стёклами проплывал другой мир, в котором никто уже не скрывал своих новых, отвратительных желаний.

Когда автомобиль остановился возле здания ведомства, Аркадий замешкался. Внутри что—то сопротивлялось простому движению, словно промедление могло защитить от очередного потрясения.

Дверь открылась, и он медленно вышел, ощутив, насколько тяжёлым и чужим стал воздух. Поднявшись по ступеням, Аркадий толкнул массивные двери и оказался в коридоре, где знакомые лица коллег теперь выглядели неузнаваемыми, словно отражёнными в кривом зеркале.

Навстречу, широко улыбаясь, шёл Белозёров. Улыбка Николая была почти детской – не той радостью, которая украшает лицо, а той, что раскрывает истинную природу.

– Аркадий, наконец—то! – Белозёров раскинул руки, будто встречал горячо любимого друга после долгой разлуки. – Ты уже видел? Какой закон! Какая смелость у власти! Не думал, что доживу!

Аркадий молчал, чувствуя, как каждое слово Николая режет слух. Белозёров, не замечая реакции собеседника, продолжал вдохновенно:

– Помнишь мою соседку Ксению? Длинноногая такая, карие глаза, волосы тёмные, роскошные… Всегда мимо проходила, носом водила. А сегодня утром столкнулись в подъезде, и я ей тонко намекнул: теперь, мол, Ксюша, пора привыкать к новым реалиям.

Белозёров засмеялся, будто вспомнил хороший анекдот, и тут же подмигнул, приблизившись почти вплотную:

– Вечером заявлюсь к ней с букетом, напомню, как теперь жизнь устроена. Она ведь наверняка ещё нечипированная. Тут грех не воспользоваться ситуацией, Аркаша, сам понимаешь.

Ладогина охватило отвращение, и слова вырвались резко, почти непроизвольно:

– Николай, тебе самому—то не противно? Ты совсем ничего не чувствуешь?

Белозёров остановился, удивлённо подняв бровь, и на его лице проступило почти искреннее недоумение:

– Ты серьёзно? Да ладно тебе, Аркадий. Что за детский сад? Какие ещё чувства? Нам дали карт—бланш! Официально разрешили быть теми, кем мы всегда были, но тщательно скрывали под костюмами и галстуками. Это же свобода! Свобода брать что хочется, не оглядываясь, не опасаясь.

Он похлопал Аркадия по плечу, словно школьного приятеля, и, наклонившись ближе, доверительно прошептал:

– Вот увидишь, скоро все начнут жить по—новому. И тебе придётся выбирать: либо принять это и наслаждаться новой жизнью, либо остаться в стороне, стеная о морали и человечности. Только вот во второй вариант даже я не верю.

Белозёров громко, развязно рассмеялся, развернулся и пошёл по коридору, оставив Аркадия стоять одного посреди чужого, нового мира, который обнажил свою истинную сущность за одну ночь.

Он удалялся с самодовольством человека, внезапно почувствовавшего себя хозяином жизни. Его смех звучал неестественно звонко, отражаясь от холодных стен коридора. Аркадий слушал этот звук, чувствуя, как каждая нота резонирует с пустотой, поселившейся в груди.

Коридор наполнился удушливой атмосферой цинизма, словно кто—то распылил в воздухе тяжёлые, приторные духи. Сотрудники провожали Белозёрова любопытными взглядами, в которых теперь читалось едва заметное уважение – как к человеку, первым осознавшему преимущества новых обстоятельств.

Аркадий смотрел вслед коллеге с неприкрытым презрением. Внутри рос густой, липкий комок ненависти и отвращения – не к конкретному человеку, а ко всему, что воплощал Николай: к бесстыдству, с которым он воспринял перемены, к тому, как быстро и легко отбросил любые принципы, словно они всегда были ему чужды.