Ещё позапрошлым летом ездили они с Николаем на рыбалку. В низовье поехали. Как проскочили километров пять, семь, заглушили мотор и откупорили бутылочку. Закуску разложили прямо на буторе. Красота. Сидишь, выпиваешь по маленькой, а тебя несёт по течению. На середине течение быстрое.

Закусили, снова мотор дёрнули. Веселее поехали. Только ветер в лицо брызги закидывает. Берега мелькают, облака плывут. Бочёк бензина сожгли, как раз напротив леспромхозовского посёлка. У них даже дома там все временные, щитовухи.      Временные, это значит, что и сам посёлок временный, и работа временная и сама жизнь в этом посёлке, тоже временная. Там даже кладбища своего долго не было, покойников возили на лодках, или на машинах по зимнику, возили туда, откуда они были родом. Или где хоть какие-то родственники есть.

Потом кто-то нашёлся, что без роду и племени. Некуда было его везти. А он помер. Помер-то не по-людски, как и жил. От водки помер, почернел весь, как головешка. Коль везти некуда, решили прикопать где-то на краю посёлка. Сколько его держать, лето же. Утащили в сосняк молодой. Похоронили. И пошло. Больше уж не возили никуда, не выясняли кто, откуда родом и где родня. Хоронили здесь, в сосняке.

Теперь уж там большое кладбище. И дома уж почти все покосились. А люди живут. Кто рубероидом обшивает свой дом, кто просто снегом повыше засыпает. Живут люди. Леспромхоз, правда, уже на ладан дышит. Каждый год обещают закрыть. А люди живут. Недаром говорят, что самое постоянное, это то, что сделано временно.

Так вот, в этом леспромхозовском посёлке, с красивым названием «Кедровый», жила сестра Николая. Родная сестра Нюрка. «Кедровый», – назвали же. Ни одного кедра в округе не оставили, даже в водоохраной зоне все до единого выпилили. Кругом только осины, ольха, да берёзы кое-где. «Кедровый».

Нюрка раньше в столовке работала, когда ещё столовка была. Потом столовку закрыли, она на нижний склад подалась. В балке там весь день торчала, карандашиком помахивала. Всякое про неё говорили. Она и сама посмеивалась на эти разговоры. Но была она из тех, к кому грязь, как-то не липнет. Не пристаёт.

Потом в конторе что-то там переписывала. Что там переписывать? Уже всё выпилили, всё вывезли. Теперь только дрова готовят, последние берёзы, да сухостой после своих же пожаров собирают. Что-то ещё и переписывают.

Николай уговорил Степана заехать на минуточку, повидаться с сеструхой. Благо, что жила она почти на самом краю посёлка, и подъехать туда можно было по протоке. Почти к самому дому. Приехали.

Нюрка очень обрадовалась гостям. И точно уж было и не понять, кому она обрадовалась больше, брату родному, или совсем не родному, и, почти незнакомому, слегка выпившему, Степану.

Накрыла стол, халатик сменила, откуда-то туфли на шпильках вытащила. А уж за бутылочкой дело не встало. Этот запас в порядочном доме всегда водится. Николай силой Степана к лодке тащил. Да где там. Утащишь его, когда такая стерлядка на крючке бьётся.

Утром, хоть не просыпайся. Штаны с рубахой схватил, посреди ограды одевался. К лодке метнулся, где Николай в носу горбился. Нюрка ноготками крашеными в стекло побрякала, рукой помахала из стороны в сторону. Вроде и прощаясь, а вроде и заманивая. Улыбается сквозь стекло.

Всю рыбалку молчали, сторонились даже друг друга. Потом Николай не выдержал:

– Да, хватит уже, губы дуть. Что теперь. Считай, что это не моя сестра.

– А какая разница?

– Ты что, не изменял жене ни разу?

– Нет.

– Ни разу, ни разу?!

– Нет. Ни разу.

– Ну, ты даёшь. Тогда поздравляю.