И вот, пристаёт со своей идеей, снять охоту на берлоге. Степан поначалу отмахивался:

– Не дело это, баловством у берлоги заниматься. Не дело.

Но Андрюха настаивал, просил. Он вообще был из тех людей, кому очень трудно отказывать. Андрюха имел очень длинные, тонкие руки с завидно музыкальными пальцами. Фигура его была очень худа и несколько сутула что, впрочем, не портило общего облика. Он постоянно поправлял очки, подтыкая их на переносице острым указательным пальцем. А слово «пожалуйста», казалось, так и жило у него во рту. Что бы он ни сказал, обязательно приправлял своим «пожалуйста».

Сказать, что Андрюха и Степан были друзьями…. Нет. Друзьями они не были. Скорее всего, они считались приятелями, или товарищами. У Степана было какое-то чувство нежности к Андрюхе, если это можно так назвать, уважения. Он с каким-то необъяснимым трепетом относился ко всем его затеям и начинаниям. И даже такая безумная идея, как совместная охота на берлоге, не была отринута сразу и навсегда.      И вот теперь эта идея, эта просьба товарища начинала обретать реальные очертания. Проблема, которая постоянно крутилась у Степана в голове, была в том, что больно уж далеко была та берлога. Далеко.

Он словно втискивался в худосочное тело товарища и начинал считать эти бесконечные таёжные километры. Начинал чувствовать, как немеет тонкая, длинная шея Андрюхи, как наливаются свинцом и начинают заплетаться непослушные ноги, как тянутся к ближнему дереву обессилевшие руки. А ещё идти и идти….

– Не дойдёт он туда. Ни за что не дойдёт.

Тянулись дни, томились ночи в раздумьях. И промысел не хотелось прерывать, соболёк дивно подвалил на урожай кедра. И брать его надо, пока он вот, здесь. Степан понимал, что проходной соболь, что синица в руке: чуть ослабил пальцы и нет её, упорхнула. Так и соболь, сегодня здесь, всё исхожено, целые тропинки местами, а завтра может и не стать его, ни одного следочка не встретишь. Гонялся целыми днями, до самой ноченьки. Уже со звёздами возвращался, вваливался в холодное, тёмное зимовьё. Зажигал лампу, сетуя про себя, что снова не почистил стекло. Вставал на колени перед печуркой, набивал её оставшимися со вчерашнего заноса дровами, поджигал жадную до огня бересту и ещё какое-то время так и сидел, прислушиваясь, как за порогом беззлобно переругиваются собаки.

Из головы не шла берлога. Когда он вышел к ней, Верный на поводке был. Напружинился, натянул шворку, рокотнул тихонько. Сам косится на хозяина, словно ждёт распоряжения, команды. Но показал, что медведь там. Лаз крутовато уходил под корни здоровенной лиственницы с обломанной вершиной. Чуть в стороне скальный выступ торчит. Приметное место. Сам лаз елушкой молоденькой запечатан, она рядом росла, просто наклонил её, пригнул. Когда снегу поболе навалит, то ёлочка будет как пробка удерживать снег.

Там, в хребте, снегу значительно больше выпадает. Степан это знает. Может так завалить, что вообще не пройдёшь туда, только на лыжах. Но ведь коней на лыжи не поставишь, а без них мясо, сало, шкуру очень трудно вытаскивать.

Не хотелось Степану прерывать промысел, но и оттягивать дальше уже нельзя. Больше месяца прошло с того дня, как нашёл он берлогу. Всё успокаивал себя мыслью, что никуда он из берлоги не денется, дождётся. Но уже снегу подвалило прилично, пора выходить в посёлок, обрадовать Андрюху, да найти ещё кого-то, чтобы помог с конями управиться.

С этими мыслями Степан утрамбовал пушнину в мешок, отделив семь соболей в другой, маленький мешочек, привязал к поняге и пошагал на базовое зимовьё, где у него стоял снегоход.      Почему соболей в два мешка? Даже не может Степан сообразить, как объяснить такую ситуацию.