Но хуже всего было другое – в глубине, под всеми страхами, теплилась надежда. Маленькая, ядовитая. А вдруг он… тоже считает секунды до понедельника?
Глава 6. Даниил
Всё выходные я прожил как в лихорадке. В пятницу вечером – её губы, солоноватые от ветра. Проклятый бордюр, о который она споткнулась, как будто сама судьба подставила подножку. Её губы коснулись моих на миг, но этого хватило, чтобы вся моя аккуратная жизнь рассыпалась, как карточный домик под дуновением.
Суббота началась с лжи. Ева звонила утром:
– Ты вчера Настю не съел, часом? Она как зомби.
Я прикрыл глаза, вспоминая, как её ресницы дрожали в сантиметре от моих.
– Споткнулась о бордюр. Испугалась, наверное, – выдохнул я.
– Ну ты ж психолог, – засмеялась сестра. – Сразу бы было видно, что с ней.
Легко было ей говорить, когда мое сердце металось в сомнениях. Алекса не звонила мне неделю. И я ей не звонил. Каждый наш разговор заканчивался ссорой или ложью, что потом все будет хорошо.
Теперь я ясно понимал, что не будет.
Уже никогда.
Вечером субботы я ушёл в кабинет, где стопки книг по истории психологии смотрели на меня немым укором. Фрейд на обложке ехидно улыбался: «Перенос, дорогой коллега. Банальный перенос чувств». Но Фрейд не видел, как она, моя студентка, на прошлой лекции спорила о Юнге, зажигая аудиторию. Не слышал, как её смех звенел после пар, когда она болтала с Евой в коридоре.
В голове – только она: волосы, пахнущие грушей, взгляд, который на лекциях отдавал невинностью, будто она бросает вызов.
Как она, чёрт возьми, выросла?
Когда успела из гадкого утёнка Евиной подружки превратиться в… в это? В женщину, что целует тебя на пустой улице, цепляясь за куртку, будто ты – её последняя надежда?
В воскресенье я перечитывал конспекты лекций о запретных экспериментах прошлого – Зимбардо, Милгрэм.
«Этика превыше всего», – вспомнил я слова своего старого учителя. А сам превратился в подопытного, который не может выкинуть из головы ее аромат духов, грушевый шампунь и тревогу.
Включил компьютер. На экране – презентация о Ренессансе психоанализа. Слайды расплывались. Вместо текста возникали её губы. В ярости я захлопнул ноутбук и схватил старую монографию о Карле Роджерсе.
«Эмпатия, безусловное принятие».
Чёрт, да я сам теперь нуждаюсь в терапии!
К вечеру не выдержал, надел кроссовки, побежал вдоль набережной. Холодная Нева трещала, как мои нервы. На повороте к её дому замедлил шаг.
Это глупость.
Это безумие.
Всё, чему учил – «границы», «профессионализм» – разбилось о желание увидеть её свет в окне.
Господи, как с этим бороться внутри себя?
Вернувшись, налил стакан виски. Алкоголь жёг горло, но не выжег её образ. Взял телефон, нашёл её работу в системе, не специально, так вышло – эссе о Дарвине и эмоциях. Начал читать:
«Стыд – социальный механизм, но биологически он схож с болью…».
Закрыл вкладку, будто поймал себя на воровстве.
Понедельник. Пары по расписанию. В раздевалке убрал чёрный пиджак – слишком напоминал о той пятничной куртке, на которую она упала. Выбрал серый.
Как будто это что-то изменит.
Она вошла в аудиторию последней. Села у окна, упрямо глядя в конспект. Я начал лекцию о средневековых воззрениях на любовь как болезнь:
– Арнольд из Виллановы писал, что «amor hereos» – недуг, схожий с проказой. Пациент теряет связь с разумом, видит объект желания в каждом намёке…
Голос дрогнул. Она подняла глаза – зелёные, с золотистыми искорками. В классе повисла тишина. Кто-то кашлянул. А я как дурак пялился на нее, представляя вновь ее поцелуй, вкус губ и аромат грушевого шампуня.