Дверь распахнулась.

И в зал вошла девчонка.

17. 17. Кровная месть

(Анвар)

Варшавский надругался над моей матерью.

И это превратило меня в животное. Настоящую скотину.

Я никогда не был добрым.

Но то, как он поступил с ней — оно убило во мне любую жалость.

Герман сделал из меня машину. Циничное создание с одним-единственным богом.

Этот бог — кровная месть.

Поэтому я наслаждаюсь, унижая Лизу.

Она — справедливая плата за мои потери. Именно поэтому я ее похитил у отца. Именно поэтому я ее подчинил. Поэтому я привез ее на стрелку с Германом.

Я просто хотел, чтобы он видел.

Как я имею его дочь.

Чтобы он визжал, как свинья.

Глядя на свою нежную девочку.

В моих звериных лапах.

— Лиза?! — застыл Варшавский.

Он не мог поверить, что это правда — я добрался до его невинного цветочка. Такой аппетитной, никем не обласканной орхидеи.

Ведь папа так тщательно скрывал от мира ее нераскрытый бутон. Берег для самого выгодного партнера.

И тут вдруг я.

Сорвал и нагло внюхался в этот сладкий аромат целки.

— Она не будет с тобой говорить. — Взяв со стола пистолет, я подошел к девчонке. — Лиза слушается только меня. И выполняет абсолютно все, что я скажу. Да, Лизок?

Она послушно кивнула.

И это порвало ее отца на клочья.

— Да как ты осмелился, урод?!

Нас разделял стеклянный стол переговоров.

Он был рассчитан человек на двадцать. Длинный и широкий. Делил пространство аккурат на две половины.

С одной стороны — Варшавский со своими людьми. С другой стороны — я со своими.

И дочка Германа со связанными за спиной руками. С повязкой на глазах. И соблазнительным кляпом во рту, чтобы молчала.

Сегодня ее рот мне нужен только для одного.

Для секса. А говорить с папашей буду я.

— Ты думал, я спущу тебе с рук убийство матери?

Я посмотрел на Германа с насмешкой.

И нагло облизал лицо его дочурки.

Жирно прошелся языком по нежной щечке.

И вкус был приторно-соленым.

— СУКА! — трясло его от гнева. — Тебе не жить, сучара! Ты труп!

— Теперь смотри, что ты наделал. Это ведь твоя вина. Что Лиза превратилась в мою шлюху.

Лицо Варшавского побагровело.

Еще минуту назад он терялся в догадках, где же его прелестное чадо.

А теперь все оказалось так банально и грубо.

Что он не мог поверить в правду.

Скрипел зубами. Сжимал кулаки так сильно, что был слышен хруст перстней на пальцах.

Герман пылал ненавистью.

Он хотел убить меня без промедлений.

Но проблема в том, что я убью тогда и Лизу.

— Ты жмур, Анвар! Ты жмур! — повторял упырь, сотрясая воздух. — Я буду убивать тебя медленно! Я срежу с твоей морды шкуру и сделаю маску! Буду мучить тебя так долго, что ты начнешь молить меня о смерти! Ты будешь молиться на пулю в лобешник! Ты слышишь меня, сука?! Ты слышишь, Камаев?!

Но у меня внутри даже не дрогнуло.

Все эти вопли звучали как мелодия. Для меня они были музыкой. Потому что я к этому шел. Я этого ждал.

Я мечтал о дне, когда Варшавский будет в отчаянии.

Когда старика накроют эмоции. От осознания своей беспомощности.

— Нет-нет-нет… — Я приставил к ее голове пистолет. — Только рыпнись — я нажму на спусковой крючок.

— Я тебя спалю, как и твою плаксивую мамку!

Это было жалко.

И абсолютно предсказуемо.

Старые приемы на меня уже не действуют.

— Ты ничего не контролируешь, пидор. Теперь условия диктую я. И если ты не хочешь по-хорошему — давай тогда по-плохому… Застрелить твою малышку?

Я вжал холодный ствол в эту хнычущую башку.

И был готов стрелять.

Но Герман не мог мне позволить.

В отличие от меня тогда — с матерью — у него был выбор. Он имел возможность повлиять на исход.

Поэтому вцепился в шанс, как тонущий — за соломинку.