Хорош, лекарь. Чего уж.

Старый. Седой, как лунь.

А вот на молодое тело да на упругую грудь поглазеть горазд.

«Лучше бы сразу к ноге полез, а не глазел», — мысленно цокнула я.

Меня завернули в короткий халат. И старик, наконец, присел и занялся моей ногой. И что самое интересное… лечить тот стал руками.

О как!

Да уж, вот этого я точно не ожидала.

Вспышки зелёного света пробежали по коже. А потом он достал из широкого кармана балахона небольшой кожаный свёрток. Развернул прямо на полу. Внутри — инструменты, флакончики, бинты.

Он взял крошечный пузырёк, макнул кусочек ткани в жидкость и, не глядя на меня, пробормотал:

— Будет щипать. Не пищать.

Он промыл её, запахло травами, потом наложил повязку.

— А это, леди, выпейте, — кряхтя, встал он, протягивая флакон. — Чтобы боли не было.

— Леди не ела ничего, — буркнула служанка сзади.

— Тогда после еды. Чтобы желудок не посадить.

Вот так. Заботится. Прелестно.

А у меня в голове уже подозрения роем: не слишком ли вежлив? Как бы не решил отравить. Вот не верю я ему.

Потом служанка снова сняла с меня халат и, продолжая ворчать, начала одевать, как куклу. Честное слово.

Пришлось смириться. От меня сейчас мало что зависит. Меня облачили в бельё — кружевное, тугое, с корсетом. Хотела сказать, что вредно так затягивать, но… не смогла. Потом меня усадили на стул и принялись надевать чулки.

Сдается мне, готовят меня к чему-то и точно не ко сну.

Мне высушили волосы и собрали в высокую причёску. Платье дали попроще, но все равно украшенное кружевами и мелкими камушками.

И мне это всё не понравилось.

Уж слишком всё это походило не на домашний наряд, а на подготовку к… да чёрт его знает к чему.

Меня вывели из ванной в ту самую шикарную спальню. Пол был устлан коврами, огонь горел в камине, лился мягкий свет.

А в кресле, прямо напротив огня… сидел он.

Мой муж.

Он жадным, липким взглядом осмотрел меня.

4. Глава 4

Смотрел на меня так, словно выбирал между «сломать» и «вытереть ноги».

Красивый, надо признать.

Худощавый, высокий, в дорогой рубашке и жилете, волосы — светлые, будто позолоченные, собраны на затылке. А лицо — резкое, словно выточенное. Глаза серые, глубоко посаженные, скулы — острые. Таких любят юные дурочки и портретисты.

Но я уже знала, что за эта красота.

Снаружи — благородная обёртка.

А внутри… гнильца.

И я вовсе не думала, что этот сучий потрох случайно пустил по следу бедной девочки этих церберов.

Нет. Этот гадёныш делал все осознанно. Я видела этого садиста насквозь.

Он тащился от моего бедного, потрёпанного и несчастного вида. То и дело косился на рану на ноге — с таким интересом, словно наслаждался каждой каплей боли.

Служанка отступила от меня, и меня тут же повело.

Тело не держало. Всё плыло перед глазами.

А он…

Едва сдержал злорадную ухмылку. Не подошёл. Не предложил руку.

Ему нравилась моя боль. Нравилось видеть меня слабой.

Урод напомаженный. Царёк местный.

Он махнул рукой.

— Присаживайся, Элеонора.

Жест был ленивый, но приказа в нём хватило с головой.

Служанка аккуратно подвела меня к креслу, и опустила в него.

Но тут желудок скрутило от голода так, что перед глазами поплыли пятна.

— Позже поешь, — бросил он.

Краснеть я не стала. Не тот возраст, чтобы стыдиться, что хочешь есть.

Сидела я прямо. Как сил хватало. Спину держала. смотрела ему в глаза.

И молчала.

Потому что иногда молчание говорит громче любых слов.

И потому что ещё не время.

— Слушай меня внимательно, Элеонора.

Тот, похоже, ждал от меня чего-то другого — криков, истерики, может слез.

Но я просто сидела.

Он отвернулся… а потом снова уставился на меня.