И вслед за этим, как эхо из прошлого:

"Вадим… он не узнает, что я ещё…"

Мысль не завершилась. Не могла завершиться. Потому что тогда пришлось бы признать, что спустя десять лет после развода, спустя годы работы над собой, спустя все попытки построить новую жизнь – я всё ещё думаю о нём.

Всё ещё люблю его.

Всё ещё надеюсь.

Силы покидали меня, как вода вытекает из дырявого ведра. Сознание ускользало, как туман, тающий в промозглом, тяжёлом воздухе весны. Веки становились тяжёлыми, дыхание – прерывистым.

Где-то вдалеке завыли сирены. Или это мне казалось? Голоса, шаги, стук дождя по металлу. Мир распадался на звуки, запахи, ощущения.

Только капли. Только хрип тормозов, которые уже стихли. Только разбитое стекло, отражающее последние лучи заходящего солнца.

И я – среди весеннего дождя, ставшая частью аварии, которой не должно было быть. Частью хаоса, который я так боялась и от которого так старательно убегала всю жизнь.

Последней мыслью было удивление: оказывается, от судьбы не убежишь. Оказывается, контроль – это иллюзия. А жизнь – это то, что происходит с тобой, пока ты строишь планы.

Темнота накрыла меня мягко и безжалостно. Как объятия, которые душат. Как любовь, которая убивает.

Как прошлое, которое не отпускает.

Свет бил в глаза – яркий, резкий, как весеннее солнце, неожиданно вырвавшееся из-за туч. Он был слишком слепящим, слишком живым, словно белая вспышка молнии, застывшая в воздухе. Казалось, он пытался проникнуть внутрь, в самую суть, прожечь череп, вытянуть на поверхность то, что спряталось в глубинах моей памяти. Я попыталась повернуть голову, но мышцы не слушались – всё тело было будто залито бетоном, неподвижное, тяжёлое.

Постепенно ко мне возвращалось осознание собственного тела. Кожа была странно чувствительной – даже лёгкое прикосновение больничной простыни казалось грубым, царапающим. В голове пульсировала тупая, ноющая боль, словно кто-то методично стучал молотком по черепу изнутри. Каждый звук отдавался эхом в висках – шорох халатов, скрип колёс каталки в коридоре, даже собственное дыхание.

Руки… казались не моими. Безжизненные, отстранённые, как будто кто-то подменил их на чужие, бесполезные. Кожа была бледной, почти прозрачной, с синеватыми прожилками вен, которые проступали слишком ярко. На тыльной стороне левой ладони красовался пластырь, под которым угадывался след от капельницы – маленькая, болезненная точка, окружённая лиловым синяком. Пальцы не хотели сжиматься в кулак, словно забыли, как это делается.

Я лежала, утопая в вязком ощущении слабости, как будто каждую клетку залили густым, липким сиропом. Мышцы не держали, суставы ныли, даже простое движение бровями требовало усилий. Дышать было трудно – воздух заходил обрывками, неровно, грудь сдавливала невидимая тяжесть. Лёгкие работали, но каждый вдох давался с трудом, словно я забыла, как дышать естественно.

Запах. Острый, химический, въедливый. Дезинфекция смешивалась с чем-то металлическим, больничным – запахом стерильности и человеческого страдания, въевшимся в стены, в простыни, в сам воздух. Он щекотал ноздри, заставлял сердце биться быстрее от подсознательной тревоги. Где-то вдалеке пахло едой – пресной, безвкусной больничной кашей, и этот запах почему-то вызывал тошноту.

Шум вокруг был далёким, приглушённым, словно доносился сквозь толщу воды. Писк монитора – ровный, навязчивый, отсчитывающий удары моего сердца. Неразборчивые голоса за дверью – женский, взволнованный, и мужской, пытающийся успокоить. Чьи-то торопливые шаги по коридору, звук открывающихся и закрывающихся дверей. Где-то далеко плакал ребёнок – тихо, безнадёжно. Всё звучало, как эхо. Как будто я находилась не здесь, а внутри чужого сна, в пространстве, где реальность отступает и становится размытой, нечёткой.