Я видела это так отчётливо, словно это было не вчера, а прямо сейчас. Чувствовала запах цветущей сирени, слышала детский смех, ощущала тепло солнца на коже.

Но как я оказалась здесь? Почему мне говорят, что прошло пятнадцать лет, которых я не помню? Что случилось с моей семьёй, с моими детьми? С Вадимом?

Я снова открыла глаза. Палата была по-прежнему тиха. За окном царила весна: молодая зелень на деревьях, набухшие почки, солнечные пятна на стекле. Мир жил, дышал, пробуждался. А внутри меня была только гнетущая пустота, чёрная дыра на месте пятнадцати лет жизни.

– Две тысячи девятый, – прошептала я, будто заклинание, будто эти слова могли вернуть меня назад. – Но как?.. Как я здесь оказалась? Что со мной случилось за эти годы?

Я опустила взгляд на свои руки. Они всё ещё дрожали. Чужие. Незнакомые. На безымянном пальце левой руки не было обручального кольца – только бледная полоска кожи, говорящая о том, что оно когда-то там было.

– Кто я теперь?.. – выдохнула я, не ожидая ответа и боясь его получить.

И его не последовало. Только тишина, писк монитора и шелест весеннего ветра за окном.

Я сидел на этом грёбаном пластиковом стуле, который будто специально придумали, чтобы каждый час на нём превращался в ад. Коридор тянулся серым мертвецом, стены – как больничные простыни: выстиранные, выцветшие, холодные. Весенний свет лился в окна слишком бодро, слишком радостно, как издевательство. На улице всё цвело, набухало, дышало – а здесь всё застывшее. Как внутри меня.

Я держал себя. Как всегда. Спина ровная, руки сжаты в замок, ноги напряжены до судорог. Не шевелился. Не ёрзал. Потому что если начать двигаться – начнёшь разваливаться. А мне нельзя. Не сейчас. Не при них.

Как она смотрела. Как умела молчать так, что тебе становилось хуже, чем от любого крика. Как прятала губы, когда смеялась. Как смахивала волосы с лица, злилась, когда не слушались. Эта дикая смесь нежности и ярости. Её. Моей. Женщины, которую я проебал.Я не видел стен. Перед глазами снова и снова – она. Светлана. Моя. Бывшая. Настоящая. Чёрт её разберёт.

Я сижу, как шавка на привязи. Живой – но внутри всё выжжено.Она лежит там. За дверью. Без сознания. Без памяти. Без нас. И мне нечем крыть.

И я, мать его, не знал, как их собрать.Я повернул голову – взгляд упал на детей. Маша. Артём. Соня. Трое. Такие же сломанные, как и я.

Маша сидела, как будто проглотила шомпол. Прямая, как струна. Холодная. Ни слова, ни взгляда – но я чувствовал: она кипит. Злость в ней дышит. На меня? Конечно. За всё. За мать. За дом. За ту жизнь, которую я держал на ладони – и уронил, как последний идиот.

Артём рядом. Молчит. Кулаки белые. В глазах – обрывки. Метание. Он не знает, куда себя деть. Ему пятнадцать, и он уже носит на себе тень отца. Я смотрю на него – и вижу себя. Вижу всё, что хотел бы исправить. Всё, что не смогу.

Я не помню, когда она в последний раз была такой маленькой. Наверное, я слишком отвлекся на работу…Соня родилась когда мы уже не были вместе…А точнее я, блядь, облажался, когда жена была беременная.А Соня… Моя Соня. Она жмётся к мишке, как к спасению. Её пальцы – тонкие, бледные – вцепились в плюш так, будто держат за живое. Она – вся Света. До мурашек. До боли. До ненависти.

А она смотрит, будто я гниль. И, может, я и есть гниль. Только мне плевать, как она смотрит. Мне важно, чтобы Света открыла глаза. Чтоб дети не сломались и не страдали. Чтобы кто-то, хоть кто-то из нас смог дожить до завтра, не рвя себя изнутри.Антонина Григорьевна – мать Светы – ходит туда-сюда, как метроном. Тик-так. Тик-так. Её каблуки стучат по кафелю, как молотки по гвоздям. Забивает ими мои нервы. Глаза у неё не просто тяжёлые – они как плеть. В каждом взгляде: ты ублюдок, ты предал, ты сломал мою дочь. И ведь да. Всё так. Я не спорю. Но сколько можно? Сколько можно жить в прошлом? Я не оправдываюсь. Я просто хочу быть здесь.