– Пациентка стабильна, – сказал он.

И я замер. Прямо внутри. Сердце споткнулось. Но я не шелохнулся.

– Но… – продолжил он.

Это «но» было, как лезвие под рёбра. Острым. Медленным.

– У неё диагностирована ретроградная амнезия. Она не помнит последние пятнадцать лет.

Нас нет.Пятнадцать. Лет. Как будто меня вышвырнули в никуда. Пятнадцать лет – это не просто память. Это всё. Жизнь. Суд. Измена. Развод. Слёзы Маши. Молчание Артёма. Соня, родившаяся, когда мы уже почти не разговаривали. Всё это стерто.

– Она помнит только период, когда ей было двадцать пять. Замужем. Двое маленьких детей. Начало.

Я медленно поднял голову. Пульс стучал в висках. Я хотел что-то сказать – но рот пересох. Голос, когда вырвался, был чужим. Хриплым.

– Она… помнит меня?

Что за дерьмовый вопрос. Конечно, помнит. Не меня. А его. Того, кем я когда-то был. До. До лжи, до Кристины, до разрухи, до падения.

Антонина тут же рванулась ко мне, как будто предчувствовала. Встала, как стена. Как мать, которая снова будет защищать свою дочь от меня, как от собаки, которая уже раз укусила.

– Только попробуй навредить ей снова, – прошипела она. – Я тебе голову оторву.

Но она продолжила. Жёстко, как всегда:И я поверил. Она бы смогла.

– Ради детей – играй роль. Притворяйся. Делай вид, что вы всё ещё семья. Хочешь или нет – не важно. Надо.

Я поднял на неё глаза. Без эмоций. Холодно.

– Думаете, мне нужно напоминать? Думаете, я забыл, как это – быть её мужем? И перестаньте орать! Я сам знаю, что мне делать!

И я снова остался один.Она отступила. На полшага. Но глаза не опустила. Упрямая. Такая же, как Света.

И с её памятью, в которой меня больше нет.Один – со всем, что натворил.

– Её психика сейчас слишком уязвима, – сказал врач. Голос у него был ровный, как у человека, читающего инструкцию от стиральной машины. Ни эмоций, ни пауз. Только этот его блядский профессионализм, которым он пытался заклеить дыру в том, что происходило. – Если вы попытаетесь рассказать ей правду… о разводе, о том, что прошло пятнадцать лет, – её состояние может резко ухудшиться.

Я молчал. Скрестив руки на груди. Вцепившись в них так, будто пытался не развалиться по частям. Смотрел на него долго и тяжело, пока не увидел, как его глаза на мгновение дрогнули. Этот человек только что предложил мне сыграть спектакль. Вернуться в прошлое, в котором я больше не существую. Стать тем, кем я давно не был. Мужем. Любимым. Защитником. Хотя, по факту, я был последним, кто имел на это право. Я предал её. Я похоронил нашу жизнь своими же руками. А теперь, по мнению врача, мне нужно прикинуться, что ничего не произошло, и подарить ей… стабильность.

– Ей нужно ощущение семьи, – добавил он, выдержав театральную паузу. Как будто я тупой. Как будто я не понял. – Стабильности. Тепла. Поддержки.

Семьи.

Я сжал зубы. Антонина Григорьевна стояла рядом. Руки сцеплены, пальцы белые. Смотрела на меня, будто сейчас врежет. Не словами – кулаком. Я чувствовал, как от неё тянет ледяным презрением. Она меня ненавидела. И, честно? Имела право. Я не прятался. Я всё знал. Всё помнил. Всё чувствовал. И всё равно стоял здесь. Потому что Света была там. Потому что это были мои дети. Потому что мне больше некуда.Слово прозвучало, как плевок. Как издевка.

– Как долго? – спросил я. Холодно. Глухо. Без эмоций. Как будто я – это уже не я, а механизм, запрограммированный на терпение.

– Неизвестно. Недели, месяцы. Всё зависит от организма, от того, как она будет реагировать. Но мы точно знаем: её нельзя шокировать. Ни в коем случае. Резкие эмоции, стресс, конфликт – это может вызвать осложнения. Или инсульт.