Я задумалась. Мысли о будущем теперь всё чаще пересекались с настоящим — как будто я врастала в землю, на которой стою.

— Да, мне нравится эта идея. Только возьмите реализацию полностью на себя.

— Замечательно! — он еще больше приободрился. — Берите перо, госпожа, это надобно записать. Значит, вот как мы поступим…

Мартен уже не просто помогал — он будто ожил. Говорил быстро, уверенно, по-хозяйски, и я почувствовала, как с каждой написанной строкой мои намерения становятся не только словами, но и делом.

Мы сидели за старым столом, над свежими списками, и в этом было нечто важное. Это было укоренение моей застоявшейся за прошедшую неделю жизни.

Первый план. Первый шаг.

И не к роли чьей-то жены.

К роли хозяйки Лаэнтора. Настоящей.

17. Глава 4

Колёса кареты со скрипом преодолели последний поворот, и за перелеском показались башни Лаэнтора. Серые, строгие, окутанные полуденным светом, они возвышались над землёй, будто вырезанные из скал. Сердце у меня отозвалось тяжестью — то ли от усталости, то ли от мысли, что всё только начинается.

Мы с Тиллой сидели внутри, буквально придавленные мешками, корзинами, свёртками и тканевыми тюками. Вся повозка была битком набита припасами: сушёными травами, ягодами и грибами, крупами, солью, медом, маслом, простой одеждой, что я купила на смену помпезным платьям, и даже новым котлом, который мы, не придумав ничего умнее, поставили мне на колени.

Гедрик, сын Мартена, сидел наверху, правя лошадьми. Он был молчалив, но надежен — помогал нам на рынке без единого недовольного слова. Две кобылы, запряжённые в карету, фыркали, устало перебирая копытами по каменистой дороге.

— Еще бы одна корзина, я сидела бы на крыше, — простонала Тилла, прижимая к себе свёрток с хозяйственным мылом.

Я слабо улыбнулась. На улыбку повеселее уже не оставалось сил.

Рынок гудел с самого утра. Несмотря на то, что я не один год прожила в столице, в том районе ни разу не бывала. Одевшись в одолженное у Тиллы крестьянское платье и побитый молью шерстяной плащ, я не опасалась, что меня кто-то узнает в толпе.

Мы ходили от ряда к ряду, вглядываясь в лица, вороша прилавки, торгуясь, смеясь, пробуя тёплый сидр, который подавали прямо в облитых смолой кружках и закусывая его теплыми кренделями, обсыпанными маком.

Воздух был насыщен — то пряным запахом корицы, то стойким, как хмель, ароматом козьего сыра. Где-то курицы неслись прямо в ящики, и перья летели в воздухе, как хлопья снега. Рыночный гвалт обволакивал с ног до головы: крики торговцев, писк детей, лай собак, скрип телег и плеск воды в ведрах. Казалось, весь город высыпал на улицу.

Я старалась быть внимательной — к ценам, к качеству товаров, к словам продавцов. Тилла спорила с мясником за каждый медяк, уверяя, что его окорока залежались. А я — я просто старалась удержать в голове список и не дать себе упасть.

Устала я ещё там, в первом часу. Но не остановилась. Потому что зима была ближе, чем хотелось бы. И каждая купленная свеча, каждая связка сушёной календулы — это было не просто «на всякий случай», это был шаг к выживанию.

Теперь же, сидя в этой дребезжащей карете, я чувствовала, как усталость проникает в кости. Глаза щипало от дыма, впитавшегося в волосы и одежду. Спина ныла, ноги затекли. Но мы возвращались домой. И это было единственное, что имело значение.

Карета затормозила, и Гедрик постучал по крыше кареты:

— Мы на месте!

Я выглянула в окно. Перед нами распахнулись ворота Лаэнтора — тяжёлые, тёмные, как и сам замок. Нас уже ждала Ания. Она стояла, подбоченившись, в старом переднике, выцветшем от времени и стирок, но глаженом и чистом — как и всё, чего касалась её рука. Увидев нас, она всплеснула руками: