Бабушка…

Моя хлопотливая бабушка почему-то не кинулась убирать со стола, как всегда, а сидела на стуле, положив руки на скатерть.

По её лицу текли слёзы.

Она не плакала, не рыдала, не всхлипывала, а просто слёзы текли и текли.

– Ба, ты чего? – ластилась я к бабушкиным коленям. – Ба, ну не надо! Ба, перестань! Это Грышка тебя обидел? И чего ему надо?

Бабушка потрепала меня по волосам:

– Сейчас, Танька… сейчас перестану…

Бабушка поднялась, и начала медленно собирать посуду.

– Матери не говори! – звякнула тарелкой бабушка.

– Почему?

– Да она же коммунистка. Её наказать могут.

– За что?

Бабушка вздохнула и ничего не ответила. Только потом, когда начала мыть посуду, сказала:

– Это брат деда твоего. Родной брат. Он к немцам в плен попал и в лагере у них сидел, до конца войны. А потом в нашем лагере сидел. На Севере сидел десять лет. Понимаешь, что десять лет?

Я умела и читать, и считать. Мне ведь уже скоро в школу! Десять лет… Это же даже больше, чем Людке! Ей восемь!

– В лагере? – не поняла я. – Десять лет? Это как?

– Да так. Тюрьма такая.

– Почему?

– Да кто ж его знает, почему… говорит, и дед твой в плен попал, скорее всего. Муж мой, понимаешь? Может, и он… сидит где-то ещё…

О, я понимала! Я стала обнимать бабушку, что-то ей говорить… Мы обе плакали, сидя на нашей кухне…

Следующие пояснения не относятся к раннему детству. Но пояснения, наверно, нужны. Моя бабушка получила бумагу о том, что муж «пропал без вести», в возрасте сорока лет. В пятьдесят – она стала моей бабушкой и переехала из своей полуразваленной хаты жить к сыну, к моему отцу. Сначала – в съёмную комнату, потом – в ту самую квартиру в старом барском доме, в которой прошло моё детство.

Многие мужчины предлагали бабушке замужество. Она была хороша собой, умела и готовить, и шить, и петь. И жить.

Но бабушка всем ухажёрам отвечала так: «Я мужа не хоронила. Не видела, что он в земле лежит. Не вдова я…»

Бабушка ждала. Ждала своего Шурку с возраста сорока лет и до самой смерти.

В детстве мне казалось, что сорок лет – это ужасно много. Сейчас я считаю иначе. Моему старшему сыну – сорок. Он так юн…

Шурка и Шурка, Александр и Александра, дед и бабушка, светлая и вечная память вам, мои дорогие.

Сведения о деде пришли поздно, когда бабушки уже не было на свете. Дед действительно попал в немецкий плен и какое-то время находился в лагере военнопленных под Житомиром.

Была какая-то поисковая группа в Житомире, от которой нам пришло письмо. Они раскопали сведения о том, что дед якобы бежал из лагеря, но был пойман. (Судя по рассказам бабушки, каким был её Шурка, а мой дед, – он должен был бежать! Но об этом – позже.)

Следующие сведения о деде – из Германии, лагерь Айзенах. Место и ряд, где находится его могила. Всё на специальной карточке, с немецкой точностью. И отпечаток пальца деда – там же.

Я не доехала до Германии.

Мешает что-то. Тяжело слышать немецкую речь.

О лагерях читано-перечитано, смотрено-пересмотрено…

Из песни слов не выкинешь. Это всё творили мы, люди. И творим.

Как же противостоять злу? Злу настоящему, неприкрытому, декларируемому? Злу, принятому как должное, как образ жизни, как государственная политика?

Злу вооружённому – против тебя, голого, беззащитного, маленького человека? Не очень умного, не очень сильного, ранимого, слабого?

Лагеря, бараки, печи… Голод, холод, издевательства…

Как не упасть, не превратиться в полное дерьмо?

Сплошные вопросы.

А если принять происходящее с тобой как благую для тебя Божию волю?

Низость происходящего проявляет низость человеческую. Но иногда… иногда, редко, проявляет такую высоту человеческого духа, перед которой хочется встать на колени.