Два пути перед нами: путь Христа и путь Иуды.
Только так, не иначе.
Правда, всё это происходит в разной степени, с разными вариациями…
В зрелом возрасте судьба свела меня с последним оставшимся в живых узником Сухановской тюрьмы Семёном Самуиловичем Виленским. Этот замечательный человек, «колымчанин», собирал и издавал, по возможности (а практически – без возможностей), мемуары «сидельцев», «лагерников», «ссыльных».
Так вот, в его комнате стояли шкафы, от пола до потолка, вдоль всей стены. И на всех полках – рукописи.
Однажды он показал мне рукой на эти шкафы и сказал:
– Вот, смотри. Эти три шкафа и половина четвёртого – тут о том, какой следователь зверь и дурак, а я – умный, стойкий и храбрый. А вот тут, эти три полки, – тут, понимаешь, правда… Вот эти бы издать, хотя бы половину…
Вера
«Наружной» веры в нашей семье не существовало. Все – атеисты. Мама – коммунист, историю преподаёт. И обществоведение. Ни папа, ни бабушка религиозных речей не ведут.
Только на Пасху приходит тётя Лиза. Вроде как – к бабушке. Тётя Лиза – двоюродная сестра моего отца, дочь бабушкиной сестры. Вернулась из Германии, куда её, ещё совсем девчонкой, угоняли вместе с мамой, бабушкиной сестрой.
Тётя Лиза приносит кулич и крашеные яички.
Под большой тайной бабушка даёт мне попробовать подсохшего кулича и яичко с помятой скорлупой и белком, окрашенным в розовый цвет.
– Христос Воскресе, – вздыхает бабушка.
Я молчу.
– Говори: «Воистину Воскресе!»
– Зачем?
– Так надо.
Если бы я не любила бабушку – ни за что бы не сказала. Я упрямая. Родители мной недовольны. Я нарушаю дисциплину, не слушаюсь, грубо отвечаю. И вообще.
– Воистину Воскресе!
– Ну, беги!
Это сейчас я понимаю, что любила бабушку, и потому…
А тогда… На уровне рефлекса. Когда грубить, кому грубить, что повторять, а что – ни за что…
Один раз… Может, перед школой, а может, классе в первом.
Мы с девчонками со двора пошли в церковь. Просто так, в будний день, днём. Конечно же летом. Поглазеть.
Потому что всё запретное – манит.
В церкви никого не оказалось. Даже «дежурная бабушка» куда-то отлучилась. Только таинственные церковные своды, полумрак, запахи и луч солнца из-под купола. И мы, загорелые местные девчонки.
Ух, как сердце стучало, когда мы разбрелись по храму. Здорово как!
А кто самый упрямый или самый «отчаянный»? Танька.
То есть я.
И вот я по лесенке поднимаюсь и прямо в открытые врата. Это теперь я знаю, что это «врата». Тогда я просто шла на свет. На сияющую красоту. Видимо, дело было после Пасхи – врата оставались открытыми.
И вот тут появились «бабушки». Сразу две. И кричат мне:
– Назад, назад! Нельзя! Тебе туда нельзя!
Конечно, я сразу выбежала. И меня, и всех девчонок быстренько прогнали чуть ли не пинками. Обозвали «богохульницами» и всякими другими словами. А мне и подзатыльник отвесили.
Но я – там была. В алтаре.
Куда женщинам входить запрещено. Только монахиням.
У кого только я потом ни спрашивала, что бы это могло означать для меня, – все говорили по-разному. В том числе и священники.
Начиная с того, что я буду за это жестоко наказана (о чём я вспоминала, когда смертельно болела), до того, что это был особый знак: я свяжу свою жизнь с церковью.
Скорее всего, и то, и другое мнение верно.
Но чаще всего мне говорили что-то вроде: «Не заморачивайся».
Третьему мнению я всегда кивала, поддакивала – верила… и не верила.
Отступление от семи лет.
В 14 лет я тяжело заболела.
Мама со смущением рассказала мне, что просила кого-то «за меня свечку в церкви поставить». Для мамы это было, наверно, подвигом.