Офицерский паек был раза в три весомее ленинградского. И все равно у меня постоянно сосало под ложечкой. Мне все время хотелось есть. Впрочем, есть хотелось всегда, сколько себя помню. Сначала потому, что молодой организм рос и нагло требовал калорий, а после – потому что к власти пришли большевики. С продовольствием у них как-то сразу не заладилось. Видно, потому что мировая революция и гражданская война не подразумевают проведение обычной посевной и не способствуют увеличению поголовья скота. Отнюдь.

НЭП немного скрасил жизнь простым людям, отмена его вновь вернула голод и нужду. После убийства Кирова странным образом вопрос продовольствия перестал стоять так остро, а перед самой войной многие вообще вздохнули с облегчением…

Мне было неимоверно стыдно: я, когда-то интеллигентная, воспитанная женщина, преподаватель художественно-промышленного техникума, вконец измученная и, по-видимому, навсегда испорченная страшным блокадным голодом, все время, без остановки ела. Я грызла сухарь, разбирая бумаги, сосала кусок сахара, печатая на машинке, скребла ложкой в пустой уже банке, выискивая и выковыривая последнюю жиринку консервов. Отсутствие еды – сухаря в кармане шинели или куска сахара, припрятанного, в выдвижном ящике стола – вызывало у меня панику.

Сказать, что работы было много – не сказать ничего. Было ее – завались! Бездеятельность фронтовых служб в наступательной пробуксовке породила компенсаторную бюрократическую активность, заменив движение на передовой канцелярской волокитой и бумажной круговертью документов. Фронт стоял практически на месте, но штаб посещало неимоверное количество офицеров. Все они хотели для скорейшего решения и продвижения своих жалоб, ходатайств и рапортов заручиться дружбой и поддержкой девчат-машинисток, поэтому приносили им еду и сладости – от трофейного шоколада до тушенки. Перепадало, конечно же, и мне, их начальнице-мегере.

Когда стало потеплее, я, сгорая от стыда, выходила на улицу, накинув шинель, пряталась за хозяйственными постройками, чтобы не видели сослуживцы и продолжала есть. Я вгрызалась в землистый сухарь, как в это темное страшное существование, за которое почему-то держалась обеими руками, которое и не являлось жизнью вовсе, а было сплошным невыносимым и натужным выживанием. Прошло полтора месяца, но на меня из маленького зеркальца по-прежнему смотрела угрюмая физиономия, с впавшими щеками и голодными горящими глазами.

Однажды за поеданием провизии на свежем воздухе меня «застукал» стройный и энергичный начальник секретной части Алексей Скребцов, капитан НКВД. Он, срезая путь к штабу, из-за угла сарая налетел прямо на меня.

Алеша, совсем еще мальчик, оторопел, увидев меня, взрослую тетку, в одиночестве грызущую сухарь за сараем. Капитан от растерянности снял шапку, поправил волосы и снова ее надел.

– Анна Владимировна, это вы?

Я быстро спрятала сухарь в рукав и достала папиросу.

– Я. А что вас так удивляет?

– Да ничего… Просто у меня «лопушки» молоденькие по окопам так же без остановки сухари грызут, – уже со смешком добавил офицер, поднося к моей папиросе зажигалку.

«Вот черт, заметил все-таки», – раздосадовалась я.

– Так я ведь тоже еще не старая, товарищ капитан, вот и грызу что ни попадя, как те ваши «лопушки», – парировала я.

Скребцов заулыбался и снова снял шапку. Сегодня припекало.

– Ну да. Простите. Я не то хотел сказать.

– А что? – разозлилась я.

Улыбка мгновенно соскользнула с лица Скребцова. Он немного замялся.

– Я по долгу службы читал вашу анкету и знаю, что вы из Ленинграда прибыли. Преподаватель, художник. Там нелегко вам пришлось, наверное…