Поэтому теперь он, одетый в свой праздничный темно-синий костюм, светло-голубую рубашку с галстуком и, начищенные до блеска, черные туфли, сияя обалделой улыбкой, церемониальным шагом шел возле гранитного бордюра и вел в поводу лошадь…

Он шел гордо, не оборачиваясь, всей кожей, всем нутром своим слушая музыку подков! У него была лошадь!

2

Большинство людей, одержимых какой-либо идеей, мало или почти совсем не думают о том, что будет, когда эта идея осуществится. Ложкин, к сожалению, принадлежал именно к этому большинству. Невероятно усталый и невероятно счастливый подошел он к своему девятиэтажному дому, прошел под аркой во двор, остановился у своего крыльца и вдруг в полной растерянности замер: что делать дальше он не представлял себе ни на иоту. Как был, «при полном параде», он сел на грязную лавочку возле подъезда и стал пытаться превратить эйфорический туман в голове в простые и связные мысли. Острота ситуации была такова, что ему удалось это сделать довольно быстро. Когда туман окончательно разошелся, а мысли окончательно выкристаллизовались, оказалось, что основных мыслей три. Первая: чем кормить; вторая: где чистить-блистить; третья: где держать. Незамутненная конкретность ситуации вначале произвела в его мозгу новый переворот и образовала новый туман, который, впрочем, довольно быстро рассеялся под бурным натиском весьма неконкретной мысли: действовать!

Для начала Ложкин метнулся в булочную и купил буханку ржаного хлеба. Улыбаясь и гладя лошадь, он скормил ей хлеб и от этого сам успокоился. И такой успокоенный, и даже какой-то собранный, привязал Ложкин кобылу к крыльцу и пошел к себе наверх, переодеваться.

3

Уже в сумерках лошадь и человек перешли узкий мостик через Течу и оказались на огромном зацветающем лугу. Где-то далеко позади загорался вечерними огнями город. Где-то далеко позади остался этот безбрежный, бездонный день. Ложкин отпустил лошадь, и она медленно ушла в темноту – пастись. Палатку и нехитрый походный скарб Ложкин оставил на лугу, а сам спустился к реке, сел на берегу и ненадолго задремал, укатанный невероятным днем. Ночь обещала быть тихой и теплой. А впереди было яркое быстрое лето, волшебная тихая осень и свирепая долгая зима. Долгая лишь для того, кто сможет ее пережить.

Пережив первую страшную зиму войны, я лишилась всех своих иллюзий окончательно. Вторая в этом, почти уже мертвом городе, лишь укрепила меня в мысли, что выжила я неслучайно.

За это время я научилась водить полуторку, печатать карточки в военкомате, сопровождать грузы. Я дежурила на крыше, сортировала документы, вела курсы светомаскировки и противовоздушной обороны, курила, уже не морщась пила спирт и не оставляла себе сил и времени, чтобы тосковать и печалиться о безвременно ушедших родных и близких. Город стал для меня «мертвым», поскольку в нем не осталось больше никого, кого бы я знала, и кто мог бы помнить меня. Я тоже для него умерла. Та, довоенная Аня Комарова. Теперь лишь незнакомые люди окружали меня, и я возрождалась для них, начиная жить новой, чужой, неизведанной жизнью.

В феврале сорок третьего на мои плечи легли погоны младшего лейтенанта, и меня направили в штаб 54-й армии Волховского фронта. Шел мне тогда сорок первый год.

Дорога к месту назначения, по-военному суровая и скупая, была обильно сдобрена артиллерийскими и авиационными налетами. Я, ленинградка, не пугалась их, в отличие от «зеленых» необстрелянных девчонок из-под Омска.

Служба в штабе напоминала унылые будни в военкомате. Привычно выдав витиеватую трель на ундервуде, я произвела неизгладимое впечатление на помощника командующего фронтом Александра Васильевича Сухомлина, отчего он окрестил меня пулеметчицей и закрепил за мной должность старшей машинистки.