— Ты слишком много думаешь. Игра может быть и интуитивной.

Меня сейчас вырвет паническим смехом. Это я «много думаю»? Везувий Родин, который действительно не в моей лиге, вчера ночью следил, чтобы я прикасалась к его члену поменьше.

Может, он брезгует?

От этой мысли хочется бросить карты на стол… И я во Францию доберусь раньше мерзавца. Выйду замуж за министра иностранных дел, а на светских раутах демонстративно не буду здороваться с коллекционером.

Случайно чуть не открываю свои карты, когда к нам обращается Виталий. Вовсе позабыла, что администраторы находятся прямо рядом.

— Дмитрий Дмитриевич спрашивает, все ли в порядке, — вышколенным тоном начинает он, но потом чуть мешкается: — Он там с камер все просматривает.

— Передай ему, чтобы занимался работой, и натюрморт из моего номера должен быть убран незамедлительно.

Выясняется, что Везувий разговаривает с другими еще хуже, чем общался все это время со мной. Он заносчив до зубного скрежета.

Десятка или валет? Десятка — козырь.

— Тебе нужно играть интуитивно, — бормочет себе под нос Родин.

— Тебе, наверное, неоднократно говорили, что поучать других невежливо?

— Совершенно верно, и быть невежливым — это почти что моя карьера.

— А как же, — громко выдыхаю, наконец-то делая ход. — Будет что вспомнить в старости, твои карьерные заслуги.

— Будет что вспомнить, — колючим взглядом Везувий проходится по моему телу, и мои ботинки начинают между собой борьбу за титул «самого нервного».

Я продуваю с треском, и, получается, пролетаю как… фанера над Парижем.

Смотрю невидящим взором в вишневые пуговицы его сюртука. Почему все его костюмы такие тесные? Они же явно сшиты на заказ.

— Наслаждайся, — широко улыбаюсь из последних сил.

Он ничего не отвечает: тасует колоду и, видимо, ожидает когда в моих глазах мелькнет горечь.

Не дождется. Я умею проигрывать. На душе воцаряется тишина — пойду домой, наверное.

— Прекрати это, — кивает он на мои ботинки.

— Переживешь, — пыжусь я. — Последние минуты в моем присутствии.

Я надеюсь, он и впрямь вздрагивает. Надеюсь, что мне не чудится.

— Итак, Помпон…

— Не называй меня этим глупым прозвищем! — взрываюсь я.

— Очевидно, Помпон, — ухмыляется мерзавец, — что я буду называть тебя, Помпон, как мне пожелается, Помпон.

Я отталкиваюсь от стойки, чтобы натянуть пуховик. Пальцы не слушаются, но я их заставлю.

— По поводу того, что должно… случится, если я выиграю. По поводу…

Кровь отливает от моего лица так стремительно, что я, наверное, действительно бледнею.

Прошлой ночью он ни разу не поцеловал меня в губы. Я вспоминала об этом каждый час после того, как вышла из номера. Жалела, что не притянула его насильно к себе. И не жалела в некоторые часы. Пускай… Везувий сам меня поцелует.

А сейчас дело даже не в том, что он выставляет это утешительным призом.

Я перевожу взгляд с Везувия на мрамор, а внутренне отталкиваю шквальные волны страха.

Хотелось бы, чтобы он не читал растерянность и подавленность в моем взгляде так ясно.

Я не в состоянии скрыть реакцию, а его впивающийся взгляд вытягивает из меня все до последних крох эмоций.

— Понятно, — яростно шепчет он, прерываясь на ухмылку, но и та обрывается быстрым спазмом по всему лицу, — очевидно. Все ясно. Ты… А ты даже и не хочешь.

Да, я и «не хочу». Поэтому прибежала в отель, как последняя попрошайка.

— П-прямо тут? — если и порву пуховик ладонями, то пускай. — П-при всех?

— Конечно, нет, Надя, — шепчет Везувий, и выпрямляется так, что швы пиджака трещат достаточно громко для того, чтобы треск достиг моего слуха.