Она набрала Венечке в семь, но он не поднял трубку. Тогда она повторила звонок в полвосьмого. Результат тот же. Потом стала звонить всё чаще. В полдевятого она заплакала. Она чувствовала себя брошенной. Веня, неблагодарная сволочь, в очередной раз променял свою жену на работу. А ведь это он ей обещал любить вечно, а не редакции «Интерлита», будь он трижды неладен. Это она бросила ради него свою карьеру, чтобы вырастить ему двух детей – подорвала своё здоровье, потеряла красоту, оставила в прошлом…

Нина Альбертовна расплакалась ещё сильнее. Всё, всё она оставила в прошлом. Всё ради него. А вместо этого получила давление и пустую квартиру, из которой давно убежали дети, и в которую муж приходил всё реже. А после самоубийства этого иллюстратора он как будто ещё больше отстранился от неё. Он стал более замкнутым. И Нина Альбертовна гадала, то ли это последствия того шока, что он испытал – всё-таки не часто у тебя на глазах человек стреляет в себя, – то ли Венечка как-то переосмыслил свою жизнь и понял, что прожил её не так, как хотелось, и теперь винил в этом жену.

Без десяти десять щёлкнул замок входной двери.

– Слава Богу, – выдохнула Нина Альбертовна, тут же выкинув из головы свои печальные мысли. Подспудно она боялась одного – что Венечка в один прекрасный день просто не придёт домой. Естественно, в их возрасте и при внешних данных самого Венечки («солидный», как называла его она; «жиртрест», как называл себя он сам) бояться его ухода было как минимум наивно, но даже самые фантастические мысли с каждой лишней минутой одиночества становятся всё реальней и реальней – уж ей ли этого не знать.

Она стыдливо вытерла слёзы и медленно поднялась с кровати.

– Венечка, это ты? – проговорила она слабым голосом. Немного переиграла, но ничего страшного – сработает.

Никто не ответил.

– Веня! – чуть громче и более нервно позвала она.

Снова молчание.

– Ве…

Она замолчала. Боже! Ведь это могли быть грабители. Они услышали её, сейчас войдут и огреют чем-нибудь тяжёлым. Или начнут выпытывать, где находятся деньги и драгоценности. И хоть ей было жалко расставаться с фамильным золотом и давними подарками Венечки, она понимала, что тут же расскажет, что где лежит. Но самое страшное было не это – она увидит их лица, и им придётся всё равно её убить.

В коридоре раздался шорох.

Она на носочках, стараясь не производить шума, подкралась к приоткрытой двери и выглянула в узкую щель.

И тут же шумно выдохнула. Это был Венечка. Он возился со своей массивной дублёнкой, пытаясь выбраться из неё.

– Веня, ты почему мне не отвечаешь? Разве сложно открыть рот? Я же волнуюсь. Бог весть что уже себе наду…

Вениамин Михайлович поднял глаза.

Только потом, когда у неё было достаточно времени, чтобы в сотый раз прокрутить каждую секунду этого вечера, она сообразила, что в том его взгляде читался дикий страх. Выражение, которого она никогда не видела у него за всю их спокойную семейную жизнь. Этот взгляд словно бы явился из телевизора, где все эмоции гипертрофированы, а выражения лиц – чрезмерно красноречивы.

Сейчас же, в смятении, она так и не поняла, что именно прочитала в его глазах.

– Ты себя хорошо чувствуешь?

Вениамин Михайлович отвернулся от неё, молча повесил дублёнку на вешалку и принялся за ботинки.

Нина Альбертовна открыла рот, чтобы снова задать свой вопрос, но не смогла произнести ни звука.

Сняв обувь, Вениамин Михайлович выпрямился. Он поднял с пола пакет и извлёк оттуда другой пакет, поменьше, с рекламой аптечной сети.

– Держи лекарства, – протянул он руку. Губы сложились в подобие улыбки, но выглядело это жалко. И нижняя губа дрожала. А в глазах всё так же оставалось это непонятное выражение.