Артём пытался избавиться от идиотских образов, произвольно возникающих в голове, но без особого успеха. Горшочек варил, и пока каша не превратилась в чёрную гарь по краям, он собирался варить.

Через двадцать минут отпевание закончилось. Четверо незнакомых Артёму мужчин подняли гроб и двинулись к выходу. Марина покорно поплелась следом, всё так же негромко всхлипывая и ежесекундно вытирая платком глаза.

Артём хотел подойти к вдове, но, как всегда в подобных ситуациях, не смог. Он проигрывал в голове возможный диалог, но получалось всё больше какая-то несвязная, набитая штампами, пафосная ерунда. За те годы, что он общался со Славой, он так и не смог начать общение с его женой. Не из-за того, что она ему не нравилась. Нет, напротив, он считал, что выбор Святослав сделал замечательный. Он не общался из-за своего неумения вести разговор. В отличие от героев своих книг, которые знали, о чём говорить, и делали это много и красочно, Артём чаще ограничивался ответами на вопросы, чем сам затевал беседу. Максим Максимович со свойственной ему беспардонностью периодически удивлялся, как Артём вообще смог жениться и завести ребёнка при такой степени социофобии. Штирлиц так и называл его – «социофоб». И вот теперь этот социофоб вынужден был мучиться от своего собственного бессилия до тех пор, пока Лиза не взяла всё в свои руки. Она, дождавшись небольшой заминки у ворот кладбища, взяла Артёма под локоть и подвела к Марине.

– Мариша, мы тебе очень соболезнуем. Слава был чудесным человеком. Если мы что-то можем для тебя сделать, ты обязательно скажи.

Марина подняла покрасневшие, но пока что сухие, глаза на Лизу, затем перевела на Артёма (который внутренне сжался от этого бесцветного, мутного взгляда) и слабо, дёргано улыбнулась. Улыбка подержалась две секунды и тут же поблекла.

– Спасибо, Лизочка, – выговорила она. Артём подумал, что вот сейчас она и расплачется, но нет – глаза так и остались сухими. И такими же опустошёнными, словно функция передачи эмоций в них была отключена за ненадобностью.

Лиза обняла Марину и несколько секунд, ровно столько, сколько нужно, подержала её в объятиях. Потом поцеловала в щёку и прошептала (но так, что Артём всё прекрасно услышал):

– Держись, дорогая, мы с тобой.

Артём неуклюже обнял Марину, так и не произнеся ни слова. Позже он неоднократно обыграет в голове эту сцену, придумает правильные слова, составит разные варианты их диалога и наверняка – когда вдохновение вернётся, и образы в голове вспомнят, как нужно обрастать буквами, – использует этот придуманный разговор в своих работах. Но сейчас он отводил взгляд и стремился поскорее завершить некомфортное общение.

***

Марина потеряла самообладание в тот момент, когда два кладбищенских работника с помощью ремней аккуратно спустили гроб в открытую могилу. Гроб мягко лёг на землю, и могильщики отпустили кончики ремней, которые тут же скользнули вниз. Раздался захлёбывающийся плач, с каждой секундой всё больше походящий на вой. Артём повернулся как раз в тот момент, когда вдова начала медленно заваливаться назад. Её подхватили несколько пар рук, а кто-то шёпотом попросил передать нашатырь. Явно, что близкие Марины подготовились к подобному повороту.

Артём тем временем размышлял, что было бы неплохо, если бы вместо двух могильщиков гроб спускал сингуматор. Он читал о таком приспособлении, когда собирал информацию для своей книги. Мысль была совершенно глупая и неподходящая, но Артём ничего не мог с собой поделать. Он понимал, что должен сейчас скорбеть и думать только о своём мёртвом приятеле, но вместо этого мысли метались от одного к другому, старательно обходя гроб и того, кто был в нём закрыт. Он называл их «одноразовыми мыслями» – то, что не заставляло сосредотачиваться, но, тем не менее, отвлекало. Надуманное быстро стиралось из памяти, как всё, на чём человек не сосредоточен, но свою функцию пледа, под которым тепло и уютно, здесь и сейчас эти мысли выполняли. А иногда и приносили стоящие идеи для будущих рассказов, повестей и романов.