Лягушонок нахохлился, понуро дёрнул плечами и поплёлся из-под навеса навстречу зарядившему дождю.

– Эй, Хвенсиг! – малёк так резво дёрнулся на оклик, что сразу всё понятно стало. Можно было и не спрашивать дальше, но всё равно уточнила. – Упасть-то есть куда?

Вжал голову в плечи. Ясно… Ютится где-нибудь тайком на чердаках, да в подвалах. Не по карману ему Дно.

– Да хевл с тобой… Пошли.

Так и меня когда-то Ольме-красавчик сюда привёл.

После Красной Стражи и пожара; после того, как вырвалась преждевременно магическая сила, бежала, не разбирая дороги. Пряталась всю ночь по подворотням, пока не забрела в незнакомые районы. Здесь ругались: крепко, хлёсткими словами и от души. Здесь плескали помои прямо на мостовую. Здесь не было цветочных садов и по грязным улицам не прогуливались неспешно фреи и моны, а, воровато оглядываясь, бродили неприятные на вид люди.

Я перетерпела ночь и весь следующий день. А через сутки живот свело. Была ранняя осень, зарядили промозглые дожди, и я уже третью таверну обходила стороной, всё не решаясь заглянуть.

– Чего тут околачиваешься? – крикнула мне, наконец, бойкая служанка, плеснув какие-то объедки в загончик с курицами. – Заблудилась, что ль, фифочка? Дак на площадь шуруй, к околотку. Няньки твои, поди, с ног сбились…

– У Вас не найдётся немного хлеба? – тихо сказала я, сжавшись внутри в комочек. Страшно было – вот так просить, но она была первая, кто заговорил со мной за эти ужасные сутки.

– Ишь ты… – так и присела служанка на колоду для рубки мяса.

А потом внимательно осмотрела запачканные в грязи летние белые туфельки и забрызганный бархатный плащик.

– Ну, пошли, коль так, – хмыкнула она. – Хозяйка разберётся.

За этот плащик мне позволили переночевать на кухне, пообещав накормить ещё и утром. Дочке трактирщицы в самый раз пришёлся. Думаю, стоил он сильно дороже ночлега и мутной похлёбки, да только мне ли, домашнему цветочку, в двенадцать лет было разбираться в ценности вещей и денег…

Потом я снова бесцельно шаталась по городу, вдруг оказавшемуся чужим и совсем другим, чем тот, что я видела из окон нашего имения на Кирстегат.

С лотка с выпечкой мальчишка-оборванец очень ловко стянул слойку с джемом. Раньше я бы показала на него пальцем, ведь воровать – это очень, очень плохо! Может, этому мальчику родители просто не сказали, что так делать нельзя? Ведь булочник старался, ему своих таких же деток кормить надо…

А в тот день вдруг оказалось, что голод не тётка. Не сильно-то и старался пекарь, вон, половина пирожков пригорела. Не обеднеет, закралась вдруг крамольная мысль. Ноги сами понесли к прилавку на запах сдобы. Хоть нанюхаюсь вволю, не смогу же я, в самом деле…

Лоточник обнаружил пропажу и теперь оглядывался, только мальчишки и след простыл. И на прилавок пока не смотрит, а вот и булочка с краю… Может, действительно…

Я мялась в двух шагах от соблазнительного прилавка, раздираясь между голодом и совестью. Ну, вот же, только протяни руку… И уже протянула, но её внезапно перехватил давешний воришка, увлекая за собой. И вовремя – булочник уже поднял крик, заметив новую пропажу.

– Лямзить не умеешь – так не берись! – авторитетно заявил мне оборванец, остановившись под небольшим мостом.

– Я и не думала… – пролепетала я.

– Ага, как же! На твоей морде всё ж написано. И что, далёко бы убёгла в своих оборках? Ты ж из богатеек, судя по одёже. Тебе чего, развлечений мало? Так я тебе скажу, что плетью по хребту получить – это совсем не то же, что батькиным ремнём по жопе… Ладно, держи.

Воришка великодушно оторвал мне половину пирожка, запихнув вторую разом в рот. А я не удержалась и разревелась от полного отчаяния и неожиданно доброго поступка.