Я оглядываюсь по сторонам: старик тянет тележку, две служанки идут, тесно прижавшись друг к другу, тихо бряцают оружием три стражника. Опомнившись, я слегка пригибаю спину и продолжаю изображать старушку. Всё спокойно, но не могу отделаться от ощущения, что на меня смотрят.

«Это просто страх, – уверяю я себя. – Не выдумывай».

На углу впереди масляно блестят листья апельсинового дерева в саду купеческого двухэтажного дома.

«Только бы Лива согласилась», – я прибавляю шаг и сворачиваю в переулок. Мне не раз доводилось по поручению Октазии приходить сюда. Встав на выступ в стене возле калитки, я поднимаюсь на цыпочки, просовываю руку в щель между створкой и балкой, но тяну не вниз, а вверх, нащупываю рычаг. Замок щёлкает, и я торопливо вхожу в сад.

Тихо забрехала собака. Сердце бьётся всё сильнее: «Только бы Лива со мной поменялась». Лёгкая запущенность залитого лунным светом сада напоминает о доме, и я как никогда сильно мечтаю на выходные вернуться домой, посмотреть, как выглядит мой дом и мой сад, обнять маму с папой, Фриду, послушать о её будущем муже…

– Кто? – окрикивает сторож.

– Это Мун из дома Октазии. Я к Ливе.

– Лива уже во дворец отправилась, она там прислуживает нынче.

– О… – Внутри всё сжимается. – Простите за беспокойство.

Под вялое тявканье собак и ворчание сторожа выхожу в переулок.

И Лива тоже не подменит… Ночной воздух холодит кожу, ветер с пролива несёт запах морской воды.

– Что же делать? – бормочу я.

У меня есть ещё знакомые, но живут они дальше, на границе со старым городом, а там не самые спокойные места. И идти далеко, а меня, несмотря на переживания, одолевала накопившаяся усталость, и мышцы ныли.

Калитка приоткрывается, и сторож высовывает бородатое лицо:

– Ты чего тут?

– Думаю, – понуро объясняю я.

– Об чём?

– Нужно найти, кто бы согласился подменить меня на императорском балу. Я готова приплатить сверх того, что дают они.

– О как, – сторож чешет макушку. – А чего так?

– У сестры свадьба будет. Хочу съездить, да вот хозяйка…

– Погоди, щаз спрошу, – сторож прикрывает за собой дверь.

Сердце бешено колотится в приступе надежды: вдруг, вдруг… Хочется сжимать кулаки, но я заставляю себя скрестить пальцы на удачу и, глядя на луну, мысленно умоляю её помочь мне. Время тянется мучительно долго. Надежда охватывает меня, греет изнутри, я уже представляю себя, идущую по дорожке к дому, и как Фрида бросается мне на шею…

Калитка открывается.

– Нет, никто не согласился, – вздыхает сторож. У меня внутри холодеет. А он добавляет виновато: – Прости, что обнадёжил.

– Ничего, – голос дрожит, сердце разрывается. – Спасибо, что попытались.

Не думая ни о чём, кроме тепла, согревшего меня при мысли о семье, я отправляюсь дальше.

Дома возле старого города все сплошь из жёлто-бурого местного камня, светильники горят через перекрёсток, а то и два. Я почти бегу: мне стоит обойти всех как можно быстрее, чтобы не пришлось будить, да и домой вернуться следует до рассвета.

Шаги патрульных и мерное бряцание их оружия гаснут позади. Вновь думаю о доме – мечты озаряют мой путь, окрыляют.

«Дом…» – мысленно повторяю я и вспоминаю домик из белёных булыжников, сладкий запах хмеля, гул пчёл. Я до слёз, до зубовного скрежета хочу быть там, я должна была отправиться утром, а теперь… Это же нечестно! Будто мало того, что я оторвана от семьи, хожу в ошейнике. Почему нельзя позволить мне немного радости? Почему бы не напомнить, ради кого я работаю? С чего Октазия взяла, будто, побывав дома, я стану хуже себя вести? Наоборот, я бы только воодушевилась, вспомнив свободную жизнь.