«Давай!» – внутренний крик раскалывает оцепенение. От ужаса по утомлённым мышцам пробегает огонь, освобождая горло.

– Ааа! – с оглушительным воплем швыряю подушку в лезвие, взвиваюсь с постели, захватывая тюфяк. Шелуха из набивки сыплется на пол. Лезвие мчится на меня. – Ааа!

Закрываюсь тюфяком, пятясь к двери.

– Ааа! – вжимаюсь в створку, обеими руками держа тюфяк, содрогающийся от ударов ножа. – Ааа! Помогите! Вор! Вор!

На миг мужчина застывает. Сквозь огромный тюфяк, даже не видя, я ощущаю его, чувствую, как он подаётся вправо, и смещаю «щит». В дверь стучат кулаком:

– Открой! Открой!

Удары сыплются на тюфяк с удвоенной скоростью, соломенная труха сыплется, и он теряет плотность. Трещит ткань. Ещё пара ударов – и мне конец. Вереща, я со всей силы давлю на тюфяк, запрокидывая на врага. Лезвие выскальзывает из выпотрошенной ткани у моего виска. Отталкиваюсь и запрокидываюсь назад, врезаюсь спиной в дверь.

– Ааа! – судорожно ищу вскинутой рукой задвижку, мышцы горят, кожа горит.

Мужчина выскакивает из-под тюфяка, нависает надо мной – и застывает. Лезвие сверкает в свете луны, озаряя комнату. Сердце выпрыгивает из груди.

– Ты… – сипло рычит мужчина. – Хватит!

Дёргаю задвижку и валюсь под чьи-то ноги. Враг кидается на меня, но кто-то рывком дёргает меня в коридор, и нож вонзается между лодыжек. Нападающий швыряет в нас истерзанный тюфяк, следом – тюфяк с койки Иды и ныряет в окно.

Неотрывно смотрю на пламя свечи, зубы стучат о глиняную чашку. Мятно-малиновый запах отвара ничуть не успокаивает, руки и ноги до сих пор холодные, овечье одеяло давит на плечи. Рядом тихо вздыхают старые служанки, в комнату которых меня подселили на эту ночь.

Даже здесь слышно, как Октазия кричит на Иду.

Именно из-за Иды ставни не были закрыты. Сторожу тоже перепадёт. Всем, наверное. Единственное, чего нельзя сделать – рассказать о происшествии страже. Я в который раз говорю себе, что это умолчание объясняется нежеланием Октазии пятнать свою репутацию (она уже сказала, что меня пытался убить один из моих любовников, узнав, что я спуталась с кем-то ещё), а не тем, что она защищала нападавшего.

Теперь, чуть успокоившись, я не уверена, что нападал Вездерук. Надеюсь, это был не он, а какой-нибудь сумасшедший, грабитель или попутавший дом убийца, не зря же нападавший сказал «Хватит», хотя я ничего не делала. Но если ко мне влез Вездерук – он совсем рехнулся, и это страшно.

– Кто тебя может так ненавидеть, деточка? – шелестит старая женщина на соседней койке.

– Н-не знаю, – сипло отзываюсь я.

Какой смысл посвящать её в ссору с Вездеруком? Она не сможет меня защитить, только пострадает за сплетничество, если распустит об этом язык, и Октазия её услышит. Тогда мне тоже влетит.

– Но это точно не мой любовник, – поясняю я, и внутри разгорается гнев на то, как громко Октазия высказала своё обвинение. – У меня нет любовников.

– С такой-то внешностью? – хмыкает старушка с другой койки. – Ох, девка, ты поспешай, наш бабий век короток. Сейчас тебе стоит только поманить, и любой твоим будет, пользуйся, глядишь, и выкупишься быстрее. А то потом захочется, да поздно.

– Глупости, – бормочу я в чашку.

Но старушка посмеивается:

– Эх, мне бы твои годы.

Внутри бушует раздражение: они сговорились, да? Почему едва я здесь появилась, мне постоянно советуют кого-нибудь соблазнить, чтобы заработать на этом? К щекам приливает румянец, глаза жжёт, и наконец появляются слёзы. Пережитый ужас наваливается на меня с неистовой силой. Рука дрожит, я едва успеваю поставить чашку на пол, когда меня начинает трясти от подступающих рыданий.