Батюшка обошел оба придела и, вроде бы успокоившись, вошел в алтарь. Задержался ненадолго в алтаре, включив одну лампочку. И, кажется, алтарь задрожал, попытался расправить царские врата, будто крылья. Но вдруг передумал, сложил их снова. Лампочка погасла. Отец Игнатий вышел из алтаря, будто куда-то торопясь, полетел к выходу. Дышал бурно, покашливал, будто чем захлебывался. Молитвой? Однако на середине храма остановился и отпрянул назад. Остановился, вытер платком похолодевший лоб. Затем снова вспыхнул, сделал новый круг по пределам храма. Никого! Однако Батюшка никак успокоиться не мог. Оба, охранник и отец Игнатий, снова вышли в притвор. Напротив входа, ведущего на правые хоры, Батюшка остановился и довольно долго стоял, вызвав недоумение охранника. Взойти на хоры почему-то передумал, хотя весь вид Батюшки показывал, что он очень хочет посмотреть, что же там делается.

Православная церковь. Зимний пейзаж. Автор фото неизвестен.

Вета еще несколько времени постояла под потоками великолепного снега, затем потихоньку пошла к храму

Вдруг снаружи затопали легкие шажки: вбежала матушка Люба за отцом Игнатием. Огромные сонные глаза под очками, седые космы из-под платка.

– Ты чего, отец?

Подошла просительно к охраннику.

– Валя, помоги мне его домой отвести.

Отец Игнатий сверкнул ясными глазами: не мешайте.

– Схаменись, Любонька. Там на хорах кто-то есть. Свой вроде. Ладно, утро вечера мудренее.

И сам, без посторонней помощи, заторопился в гостиницу. Но на полдороге вдруг резко поворотил назад и побежал изо всех сил в храм, к правым хорам. И снова резко остановился. Матушка и охранник едва успевали за ним.

– Открой мне хоры, Валя! Вот свеча, посвети.

Батюшка, не дожидаясь, пока сонный Валя закончит копаться в карманах, достал зажигалку, чиркнул огнивом, высекая искру на фитиль свечи. Свеча вспыхнула нехотя, огонек чуть замедлил на серединке фитиля. Однако и секунды не прошло, как пламя разгорелось. Батюшка поспешил вверх по лестнице. Войдя на хоры, снова остановился, замер. Постоял, раздумывая, и вдруг достал из кармана просфору. Положил ее на подставку для нот и так же скоро поспешил вниз по лестнице, на ходу бросив, как бы оправдываясь:

– Все-таки человек. Нужда может быть.

Матушка попыталась закутать отца Игнатия в свой сиреневый пуховый платок.

– Отец, ты что, голый совсем?

– Отнюдь, Любонька. Я лишь на секундочку вышел.

Матушке Любови никто ее седьмого десятка не дал бы. Прозрачные и глубокие глаза возвещали о хорошей погоде на душе, а густая волнистая седина, сплетенная в толстенную косу, не терпела ни заколок, ни ободков. Потому из-под платка всегда выбивались пересыпанные солью и пеплом пряди.

Царские врата иконостаса Троице-Сергиевой лавры. XV в. Дева Мария. Возможно, работа Андрея Рублева.

И, кажется, алтарь задрожал, попытался расправить царские врата, будто крылья

Лучшего специалиста по столповому пению Москва не знала.

Богослужебные просфоры. Фото Matti.

Батюшка поспешил вверх по лестнице, замер, постоял, и вдруг достал из кармана просфору

Детей у матушки и отца Игнатия было пятеро. И ни один не дожил до совершеннолетия. Родителям пришлось пережить всех своих детей.

Матушка, рыдая и страдая, все же укреплялась с годами и становилась мягче, умиленнее. Отец Игнатий – напротив. После похорон первой и старшей дочери Софочки он словно бы надломился. Софочка умерла в первый день Великого Поста. Отец Игнатий в это роковое число служил небольшую литию и никого не принимал, только пару человек на исповеди в храме. Не сказать, чтобы он озлобился или приуныл. Он и радостным-то в привычном понимании никогда не был. Просто вдруг, при каком-либо стечении обстоятельств, по всему его существу словно бы пробегала молния. В такие моменты отца Игнатия можно было огнем жечь или рубить топором – он ничего не почувствовал бы.