– Они теперь нигде, хотя и повсюду. Даже путешествия их не радуют.

– Вы хотите, чтобы путешествие стало резкой переменой обстановки. Но земля превратилась в единую страну. Даже кажется странным, что необходимо время, чтобы перенестись из одного места в другое. – Жан-Шарль глядит на Лоранс. – Помнишь наше последнее возвращение из Нью-Йорка? Мы так привыкли к реактивным самолетам, что семь часов пути показались нам вечностью.

– Пруст говорит то же самое по поводу телефона. Не помните? Когда он вызывает бабушку из Донсьера. Он замечает, как злит его ожидание, потому что чудо голоса, слышимого на расстоянии, стало уже привычным.

– Не помню, – говорит Жан-Шарль.

– Нынешние дети находят нормальным, что человек прогуливается в космосе. Ничто никого больше не удивляет. Скоро техника обретет для нас естественность природы и мы будем жить в абсолютно обесчеловеченном мире.

– Почему обесчеловеченном? Облик человека изменится, его нельзя замкнуть в некое недвижное понятие. Досуг поможет человеку вновь обрести ценности, которые вам так дороги: индивидуальность, искусство.

– Не к этому мы идем.

– К этому! Возьмите декоративные искусства, возьмите архитектуру. Функциональность уже не удовлетворяет. Происходит возврат к своего рода барокко, то есть к эстетическим ценностям.

Зачем? – думает Лоранс. Время от этого не пойдет ни быстрее, ни медленнее. Жан-Шарль живет уже в 1985-м, папа грустит по 1925-му. Он, по крайней мере, говорит о мире, который существовал, был им любим; Жан-Шарль выдумывает будущее, которое, может, никогда и не осуществится.

– Согласитесь, что раньше ничто так не уродовало местность, как железная дорога. Теперь НОЖД[13] и ОЭФ[14] прилагают огромные усилия, чтоб сохранить красоту французского пейзажа.

– Усилия скорее плачевные.

– Ничего подобного.

Жан-Шарль перечисляет вокзалы, электростанции, гармонирующие с окрестностями. Верх в спорах всегда одерживает он, побивая фактами. Лоранс улыбается отцу. Тот решил замолчать, но выражение глаз, изгиб рта свидетельствуют, что отец остался при своих убеждениях.

Сейчас он уйдет, думает Лоранс, опять она ничего не извлекла из их встречи. Что у меня неладно. Я всегда думаю не о том.

– Твой отец – типичный образец человека, отказывающегося войти в двадцатый век, – говорит Жан-Шарль через час.

– А ты живешь в двадцать первом, – говорит Лоранс с улыбкой.

Она садится за свой стол. Она должна изучить результаты недавних исследований психологии покупателя, проводившихся под руководством Люсьена. Она открывает досье. До чего нудно, просто гнетуще. Глянец, блеск, лоск, мечта о скольжении, об отполированном существовании; секс, инфантилизм (безответственность); скорость, самоутверждение, тепло, надежность. Неужели все вкусы находят объяснение в столь примитивных стремлениях? Вряд ли. Неблагодарная работа у этих психологов: бесконечные вопросники, уловки, хитрости, а ответы всегда одинаковы. Люди хотят нового – без риска, забавного – с гарантией солидности, достоинств – по дешевке. Перед ней всегда одна проблема: завлекать, удивлять, успокаивая; вот магический предмет, он потрясет вашу жизнь, ничего не потревожив. Она спрашивает:

– У тебя возникало много вопросов, когда ты был маленьким?

– Наверно.

– Ты уже не помнишь какие?

– Нет.

Он снова погружается в книгу. Он утверждает, что начисто забыл свое детство. Отец – мелкий промышленник из Нормандии, два брата, нормальные отношения с матерью: никаких причин избегать прошлого. Однако он никогда о нем не говорит.

Он читает. Раз эти досье нагоняют на нее скуку, она могла бы тоже почитать. Что? Жан-Шарль обожает книги, которые ни о чем не говорят. «Ты понимаешь, самое потрясающее у этих молодых писателей, что они пишут не для того, чтоб рассказать какую-нибудь историю: они пишут, чтобы писать, точно камни складывают в кучу, ради удовольствия». Она решилась однажды прочесть описание висячего моста, занимавшее триста страниц, но не выдержала и десяти минут. Что до романов, которые рекомендует Люсьен, то они говорят о людях, о событиях столь же далеких от моей жизни, как Монтеверди.