Он наливает ей, наливает себе, кладет лед в ее стакан, не торопится. Привычка чувствовать себя хозяином положения и высказываться, когда он считает нужным? Или ему неудобно?

– Вы хорошо знаете Доминику и можете мне дать совет.

Сердце или рак. Если Жильбер спрашивает у Лоранс совета, речь идет о чем-то серьезном. Она слышит слова, которые повисают в воздухе, лишенные всякого смысла:

– Я влюблен в молодую девушку.

– То есть как?

– Влюблен. От слова «любовь». В девятнадцатилетнюю девушку. – Его губы складываются в улыбку, он говорит отеческим тоном, словно объясняя простые вещи слабоумной. – В наше время не так уж редко случается, что девятнадцатилетняя девушка любит мужчину, которому перевалило за пятьдесят.

– Значит, и она вас любит?

– Да.

Нет, беззвучно кричит Лоранс. Мама! Бедная мама! Лоранс не хочет ни о чем расспрашивать Жильбера, не хочет облегчать ему объяснение. Он молчит. Она уступает, поединок с ним ей не по силам.

– И что?

– А то, что я женюсь.

На этот раз она громко кричит:

– Но это невозможно!

– Мари-Клер дала согласие на развод. Она знает и любит Патрицию.

– Патрицию?

– Да. Дочь Люсиль де Сен-Шамон.

– Это невозможно! – повторяет Лоранс. Однажды она видела Патрицию, когда той было лет двенадцать, – белокурая, манерная девочка; и ее фотографию, датированную прошлым годом: вся в белом на первом балу; прелестная индюшка без гроша в кармане, которую мать швыряет в богатые руки. – Вы не бросите Доминику – все-таки семь лет!

– Брошу.

Он подчеркнуто циничен, рот его округляется, как бы выставляя улыбку напоказ. Он просто хам. Лоранс слышит, как колотится ее сердце, сильно, торопливо; она точно в страшном сне, когда не можешь понять, происходит ли все на самом деле или тебе показывают фильм ужасов. Мари-Клер согласна на развод: разумеется, она счастлива, что может напакостить Доминике.

– Но Доминика любит вас. Она думает, что на исходе дней вы будете вместе. Она не переживет, если вы ее бросите.

– Переживет, переживет, – говорит Жильбер.

Лоранс молчит. Слова бесполезны, она понимает.

– Ну не сидите с таким удрученным видом. У вашей матери сильная воля. Она отлично понимает, что женщина пятидесяти одного года старше мужчины, которому пятьдесят шесть. Она дорожит своей карьерой, светской жизнью, она примирится с разрывом. Я не знаю только – и об этом хотел посоветоваться с вами, – как наилучшим способом сообщить ей.

– Все способы дурны.

Жильбер глядит на нее с той покорностью, которая стяжала ему славу покорителя сердец.

– Я доверяю вашему уму, вашему мнению: должен ли я сказать ей только, что уже не люблю ее, или следует сразу заговорить о Патриции?

– Она не переживет. Не делайте этого! – умоляет Лоранс.

– Я скажу ей завтра днем. Постарайтесь увидеться с ней к вечеру. Нужно, чтоб кто-нибудь был рядом. Вы мне позвоните и скажете, как она отреагировала.

– Нет, нет! – говорит Лоранс.

– Речь идет о том, чтоб все прошло как можно менее болезненно; я даже хотел бы иметь возможность сохранить ее дружбу; я желаю ей добра.

Лоранс поднимается и идет к двери; он хватает ее за руку.

– Не сообщайте ей о нашем разговоре.

– Я поступлю так, как сочту нужным.

Жильбер у нее за спиной бормочет какую-то ерунду, она не подает ему руки, хлопает дверью. Она его ненавидит. Какое облегчение внезапно признаться себе: Жильбер мне всегда был отвратителен. Она шагает, наступая на опавшие листья, и страх сгущается вокруг, как туман; и только одна жесткая, ясная очевидность пронзает этот мрак: я его ненавижу! Лоранс думает: Доминика тоже его возненавидит! Она гордая, сильная. «Непозволительно вести себя как мидинетка». Ей будет больно, но ее выручит гордость. Роль трудная, но красивая: женщина, с элегантностью приемлющая разрыв. Она погрузится в работу, заведет нового любовника… А что, если я сама поеду и предупрежу ее сейчас же? Лоранс сидит, не двигаясь, за рулем своей машины. Внезапно она покрывается потом, ей становится дурно. Нельзя, чтобы Доминика услышала слова, которые намерен сказать Жильбер. Что-нибудь стрясется: он умрет сегодня ночью. Или она. Или настанет конец света.