Вкус у Варлаамовой настойки был ни на что не похожий, в ней чувствовалась и полынная горечь, и медовая сладость, и какой-то вольный лесной дух, а вот сивухи совсем не чувствовалось. Голова от нее начинала кружиться уже после первой чарки.

Потом, уж за едой, выпили еще – за то, чтоб без помех добраться и удачно поторговать. Потом – за добрую дорогу назад.

– Почему кругом столько пустых сел? – спросил Максим, когда выпили уж и по третьей, и каши в котелке оставалось уж на донышке.

– Известно, почему, – ответил Фрязин, дожевывая ржаную горбушку. – Уж лет пятнадцать, как все пустеет и пустеет. Иные крестьяне в бега подались от недоимок или от притеснений. На Дон бегут, а иные – на Волгу. Где-то поветрие всех выкосило – обычное или упырное. Ну, а бывало, что и опричники, как наедут, так потом от села только пожарище и останется.

– Ты ведь был в опричнине? – спросил Максим.

– Был, – ответил Фрязин мрачно.

– И что ж, вы тоже деревни грабили?

– Всяко бывало, – Фрязин опустил глаза, уставившись в огонь. – У нас сотник был, Васька Тугарев, до девок больно охоч. Как наедет в какую деревню – подавай ему самую красную, какую встретит. А если девка станет артачиться, или если родители начнут за нее просить – он лютым становился. Тогда всей деревне несдобровать. Как сделает нам знак этак рукой – это значит, руби их, ребята. Ну, мы что… мы рубим тогда. И тут кто что захватит, то и его. Кто – лошадь, кто – корову, а кто – девку, опять же. Бывало, скарб некоторые и подводами увозили. Но многие себе почти ничего не брали – просто жгли, ломали, скот убивали. Это у них за лихость почиталось.

– И царь за такое не карал его? – спросил Максим. – А если бы он у какого верного царского слуги так деревню ограбил?

– Ну, он, конечно, тоже не дурак был, – ответил Фрязин. – Знал, кого можно грабить, а кого – нельзя. В деревню Малюты Скуратова он бы этак не заехал – только к мелкому дворянину из земщины, или к опальному какому. А царь его жаловал даже, отличал. Правда, потом, слышал я, приказал его царь собаками затравить, но за что – не знаю. Это уж было, когда я в Венеции был.

– Но зачем же вы все это делали? – спросил Максим.

– Ну, как зачем? – сказал Фрязин, но было видно, что он и сам призадумался, как бы лучше на этот вопрос ответить, но сходу сообразить не смог. – Во-первых, царских опальников грабить – не грех. И потом… нужно ведь было и нам чем-то жить. Не всем деревни давали и жалованье, кто-то должен был сам кормиться, как умеет. Дали саблю – крутись, как хочешь. А служба тяжелая, опасная. Не ровен час – пошлют тебя в степь, с татарами воевать. Или в Ливонию, на ляхов. А мы молодые были, всякому погулять хотелось… И царь понимал это, давал своим слугам потешиться…

– Я этого не понимаю, – сказал Максим. – Ну, положим, разгневал царя какой-нибудь боярин… положим, измену какую он против царя учинил. Ну, отними у недостойного поместья, отдай другому, достойному… а жечь-то зачем? Грабить зачем? Насиловать?

Он, в самом деле, не мог понять. Король Артур, про которого он читывал, был владыкой не таким уж добрым – мог осерчать на какого рыцаря и отобрать у него замок, а то и вовсе срубить ему буйну голову, иной раз даже из-за пустяка. Но чтобы он стал нарочно разорять свою же страну или позволял это делать своим рыцарям – такое у Максима в голове не укладывалось.

– Сложное это дело… – проговорил Фрязин. – Не нашего ума. Я думаю, для страху Божьего это делалось, а то ведь его ни в ком не будет. И то сказать, бояре такую волю себе взяли, нужно было их как-то окоротить. Вот государь и окоротил… как умел.