Мои соседи тихо беседуют между собой. Из-за давления на уши я не слышу, о чём они говорят, да и мне, если честно, не особо интересно. Я снова утыкаюсь в окошечко. На обратной стороне стекла образовываются кристаллики льда, своими лучиками напоминающие трещинки. Невольно ёжусь, не давая воображению разыграться, и смотрю на облака, которые закрывают собой вид. Всё-таки ими любоваться лучше снизу, а не сверху.

Мы летим уже около часа, когда моё внимание привлекает тёмное скопление воздушных масс. Со своего ракурса мне хорошо видно, как в стороне образовывается и надвигается грозовая туча, а когда черноту разрезает световой луч, я, не желая того, ахаю, привлекая к себе внимание.

– Что там? – интересуется мой сосед и наклоняется, чтобы посмотреть. – У-у-у, – тянет. – Будем надеяться, что нас не зацепит.

Ровно в этот момент голос пилота предупреждает о входе в зону турбулентности и убедительно просит не вставать со своих мест.

– А если зацепит? – спрашиваю, испуганно глядя в лицо мужчины.

– Не зацепит. Пилотам запрещено вводить самолёт в грозовой фронт, они просто обойдут его стороной, – отвечает уверенно. – Максимум, мы пройдём по самому краю.

– А если молния попадёт в самолёт?

– Это тоже исключено. На каждом самолёте есть электростатические разрядники. Они обычно располагаются на концах крыльев. И если в самолёт попадает молния, они отводят электричество в воздух. Оно словно стекает по корпусу, а сам корпус остаётся нейтрально заряженным. – Получаю короткий ликбез.

– А оборудование? – напираю я, потому что в глазах стоит картинка, где приборы искрят, и самолёт теряет управление.

– Оно тоже защищено специальным экраном. – Мужской голос звучит спокойно и убедительно, а я ловлю себя на том, что бесцеремонно разглядываю мужчину. – Самое страшное, что может случиться, это немного потрясёт. Но турбулентность бывает и при чистом небе. Всё зависит от воздушных потоков.

Его уверенность передаётся мне и успокаивает. Но я снова залипаю, рассматривая, как меняются вдалеке оттенки неба от тёмно-синего до графитового. И каждый раз, когда сверкает молния, рефлекторно вздрагиваю.

Стюардессы, проверив у каждого пассажира ремни безопасности, тоже садятся в кресла, по крайней мере по салону больше никто не ходит. Достаточно ощутимая вибрация заставляет меня выпрямиться и вжаться в спинку кресла. Разговоры в салоне стихают, и становятся отчётливее слышны гул двигателей и другие механические звуки.

Мой сосед через меня смотрит в иллюминатор. Его взгляд сосредоточен, а губы сжаты, он так близко, что я могу видеть каждую ресничку, но меня настораживают сдвинутые брови.

– Всё плохо, да? – спрашиваю, замерев в ожидании ответа.

Мужчина отмирает, и его мимика меняется с напряжённой на более расслабленную.

– Да, почему? Это всего лишь дождь. – На стекле иллюминатора появляются расплющенные капли.

Я кошусь на священнослужителя, и по его сложенным в молитвенном жесте рукам и движущимся губам догадываюсь, что тот читает молитву. Так некстати вспоминается мамин страх, что я могу пострадать во время полёта. Судорожно сглатываю. Умоляюще смотрю на своего соседа и испуганно даже не прошу, а требую:

– Скажите, что всё будет хорошо.

– Всё. Будет. Хорошо, – отвечает, глядя в мои глаза, и накрывает мою руку своей.

Хватаюсь за чужую руку, как за спасательный круг, и снова поворачиваюсь к окну. На этот раз молния сверкает совсем близко, и я от испуга зажмуриваюсь, крепче вцепившись в точку опоры.

– Вам, может, лучше закрыть иллюминатор?

– Нет. – Бросаю категорично и открываю глаза. – Я должна видеть, что там происходит.