На привал остановились вынужденно – поднялась метель. Привычно ушли в лес, схоронившись под елками, окружившими небольшой пригорок.

- Если надолго замело, тут и встанем, - решил Серый, - дальше не пойдем. Все равно по такой погоде далеко не уйти, а место хорошее.

Мрак кивнул. Эри, как обычно, не спрашивали. Но, если бы спросили, ответ был очевиден - из вариантов идти или нет, Эри неизменно выбирала второе. Куда бы ни идти, лишь бы не идти. Переходы выматывали так, что на слово «привал» и Серого, произносящего это слово, Эри была готова молиться.

Она сидела на рюкзаке под разлапистой елью, укрывшись от разбушевавшейся пурги шалашом из еловых лап - научилась этому у адаптов. Ветер в «шалаш» почти не проникал, и следить за тем, как кружит по поляне снегопад, Эри даже нравилось.

На вершине пригорка, прямо посредине, тоже выросла елка. Одна-единственная – стройная, изящная, с пышными ветвями и устремленной ввысь макушкой. Снежные языки облизывали ее, будто танцуя вокруг замысловатый танец.

- В лесу родилась елочка, - прошептала Эри, - в лесу она росла. - Подумала, что в детстве представляла себе лесную красавицу из песенки именно такой.

На Новый Год в Бункере, в столовой, обязательно появлялась елка. В детстве Эри была твердо уверена, что ее приносит Дед Мороз. Годам к семи начала сомневаться и подглядывать за взрослыми. Когда вывела их на чистую воду – она вспомнила вдруг, с какой дурацкой обидой рассказывала о своих наблюдениях Григорию Алексеевичу – тот улыбнулся, подмигнул и поздравил Эри с тем, что теперь она тоже взрослая. И может помогать устраивать праздник для малышей – наряжать елку, украшать столовую и заворачивать в красивую бумагу подарки. Эри посвящением во взрослые страшно возгордилась, и в ближайшие три года – до тех пор, пока не подросли следующие догадавшиеся, в Бункере не было более ретивой украшательницы, чем она.

Елку привозил в Бункер пожилой ремесленник Тимофей. По полночи проводил в лесу, разыскивая достойную детского праздника красавицу. Даже когда изменился климат, и удушливая жара сменилась морозом и снегопадами, «налаживал» специально сконструированные санки, прицеплял к ногам широкие охотничьи лыжи и уходил в лес.

Эри однажды слышала, как Вадим Александрович отчитывает Тимофея:

«Тимофей Степанович, бога ради! Ну кому нужно это геройство, в ваши годы бродить по лесу? Неужели нельзя нарядить искусственную елку, мы ведь нашли в институтских лабораториях целых две! Обе прекрасно сохранились, одна даже наряженная, уже с игрушками – до сих пор помню, как радовался Михаил Натанович, когда ее принес… Ну, чем плохая елка?»

«Хорошая, - соглашался Тимофей. С начальством он никогда не спорил. – Помру – наряжайте что хотите, хоть кактус с оранжереи. А пока я жив, детишкам будет радость. Оно ж настоящее! Лесом пахнет. Праздником».

«А то, что потом это «настоящее» желтеет и умирает, вас не беспокоит? – сердился Вадим. – Каждый год мы выбрасываем загубленное дерево. Каждый год! Если бы вы их не трогали, уже бы целая аллея набралась».

«Елок вокруг полно, - ворчал Тимофей, – а детишкам счастье. Где еще-то живого лесу понюхают?.. Как хотите, Вадим Саныч, а я пошел».

И, впрягшись в самодельные санки на полозьях из алюминиевых полос, решительно устремлялся в лес.

Пожилой ремесленник «трепотню» вообще не любил. Тихо, спокойно делал то, что полагал должным. Так и умер – нагнувшись к заевшему приводу токарного станка, посмотреть «что там за дрянь», и больше не разогнувшись.

«Сердце», - сказал тогда Вадиму Григорий Алексеевич.