Мать подошла ко мне, обняла, а потом ладонями обхватила лицо и прошептала:

— Прости меня, дочь. Прости.

Я проснулась и села на кровати. Услышала за дверью тихие шаги. Знала, что Тоша собирается на работу.

Потёрла лицо ладонями и спустила ноги с кровати. Тут же поджала пальчики на ногах, чувствуя холод. После сна осталось гадкое послевкусие. В горле вновь ком слёз встал. Немного знобилою

Мама. Я нашла её неделю назад на кухне, когда вернулась со школы.

Как всегда с опаской заходила в квартиру. Прислушивалась к каждому шороху и звуку. Боялась услышать мужские голоса. А ещё хуже, если бы из комнаты матери доносились стоны и шлепки. Но стояла тишина, только тиканье часов было слышно и как вода по трубам бежит. Разулась и, определив по висящей на крючке куртке, что мать дома, пошла на кухню, чтобы попить.

Мать не встречала меня, а я только рада была этому. Не могла видеть её полный жалости взгляд и виноватое выражение лица. Очнулась. Три года никак это не заботило, а тут озарение пришло.

Когда увидела мать на полу, даже не удивилась. Такую картинку за последние четыре года я видела регулярно. Только злость в груди поднялась. И желание хорошенько пнуть мать ногой. Клялась ведь мне и Антону, что исправится. Что лечиться от зависимости станет.

Стала, конечно. Если судить по количеству шприцов на полу, сегодня у неё пир. Отыгралась за несколько дней. За всё то время, что держалась.

Я склонилась к ней, чтобы потрясти за плечо и заставить перейти в свою комнату. Переступать через её тело не было желания. Убирать на кухне не стала бы. Антон мне категорически запрещал. Как и дома оставаться, если вдруг мать кого-то притаскивала.

Коснулась плеча. И замерла. Глаза матери были приоткрыты. Я видела только белки. Ужасающе жёлтого цвета. Коснулась её руки и отпрянула. Упала на попу и к стене отползла. Мать была ледяной.

Некоторое время сидела у стены, стеклянным взглядом смотря на бездыханное тело. Мыслей в голове не было совсем. Гулкая пустота. Я не помню даже, как поднялась с пола и в подъезд вышла. Как на ступни опустилась. Всё было смазанным. Смутно помню, как Михайлина пришла, что-то спрашивала. Потом вернулась, на колени меня к себе усадила и стала укачивать, как ребёнка, поглаживая по голове. Кажется, я всё же расплакалась тогда.

Уже в квартире Миши я со странным спокойствием и облегчением забралась на кровать, включила телевизор и смотрела сквозь экран.

Было стыдно из-за того, что я чувствовала себя счастливой.

Но от самой себя правду скрыть я не пыталась.

Я ненавидела мать.

Ненавидела.

Моё уродство, мой шрам, мои головные боли, моё плохое зрение лишь её вина. Несчастье моего брата, его вечные проблемы, его тоска и боль в глазах были её виной. Его синяки, сломанные пальцы и руки были её виной.

Мой отец погиб, когда мне было восемь лет. Я плохо помнила его. Только строгий голос, сведённые вместе брови и широкоплечую, огромную фигуру. Он был военным и погиб в горячей точке.

День, когда мать узнала о его смерти, чётко остался в моей памяти. Мы ужинали, когда пришли какие-то мужчины. Я не слышала, что сказали матери.

Просто она заорала. Громко. И страшно.

Помню, как её усадили за стол. Что-то налили в чашку и заставили выпить. Мать закашлялась. Попросила налить ещё.

С того дня мать стала пить. Сначала она просто была вечно весёлой, в хорошем настроении. Позже в дом стали приходить мужчины. Не просто собутыльники матери. О том, откуда берутся дети и как именно всё происходит, я узнала в восемь лет. А точнее говоря, увидела своими глазами. И услышала.