Тихо, да – прямо как сейчас.

Подобная тишина убаюкивала Хриса, обнимала его сутулые плечи тоской и едва терпимой болью. А когда ему хотелось вскричать от невыносимой потуги, тишина заботливо накрывала его лицо до поры, пока Хирс не пустится в хмарный, редеющий сон. Заветные надписи в тот злополучный вечер начинали крениться в разные стороны, петлять на концах и прижиматься в гласных. Хрис изводил чернила с таким неистовством, будто пытался через самодельные сентенциина крошечных туфлях докричаться до дочери. Но с каждой произведённой петлёй он лишь отчётливее вспоминал свою беспечную усталость и злобу. В какой-то особенно омрачённый миг, – возможно, то сурово поигрывали на литаврах угрюмые тучи, – Хрис таки решил оставить это дело до завтра. Подслеповатые глаза уже с трудом отличали заветные записи, да и очертания туфельки вдруг размылись в огромной ладони сапожника, затерялись меж его безобразных пальцев, пока усталый Хрис не уронил башмачок на стол с чернилами и, изнеможённо поднявшись, не вывалился в узкую комнату с телевизором.

Тогда он в первый раз за одиннадцать лет нарушил обет – не вернул туфлю на место.

Единственная, помимо мастерской и детской, комната Хриса тускло освещалась в любое время дня. Это была уникальная обитель – скита, открывающая истину земного мира через единственное прямоугольное, но непростительно узкое оконце. Какой-нибудь гений мог бы здесь написать роман, но Хрису было достаточно лицезреть обувь проходящих мимо него людей. Разные туфли он видел, лица – никогда. А потому приобрёл странную привычку угадывать владельца по его обуви. Каблучки – у любительницы сшить наряд у модисток, туфли с острым носком – у клерка, сандалии – у ребёнка.

Но в тот вечер Хрис по-особенному устал, а потому даже не подошёл к телевизору. Он, открыв форточку, направился прямиком в комнату Грессы и с силой толкнул дверь, вдыхая полной грудью затхлый аромат детской смерти. Будто по наущению волшебства, в ответ хозяину встрепенулась лошадка-качалка, опустив морду, и Хрис, спохватившись, нырнул в комнату и плотно закрыл за собой дверь. Нельзя, чтобы запах гибели и лекарств покидал эту обитель. Несчастный хозяин не допускал и мысли, что заполонивший детскую аромат уже давно не принадлежал Грессе. А потревожить его этим открытием было некому.

Измученный мастер, сняв очки, остановил коня и направился к стеллажу. У одинокой туфельки-письма он вдруг качнулся и сжал кулак, только лишь сейчас припомнив, что вторую он оставил в мастерской. Он уже было развернулся обратно, как ноги его вдруг подкосились, и слепые глаза углядели в вязкой мгле сумерек нечто невероятное. Одинокая туфля на верхней полке внезапным пылом раскрыла свою горловину, разрывая аккуратные швы по краям. Рот её становился всё шире и шире, пока – не менее неожиданно – сзади не раскрылась дверь, впуская неудержимый порыв сквозняка, вырвавшегося откуда-то из-под порога. Заветные надписи взлетели с гладких боковин, бумажные крылья встрепенулись, и тело хозяина повёл неистовый ветер, толкнув прямиком в необъятную пасть туфли.

Хрис истошно вскрикнул и выронил очки, ныряя в обувь и погружаясь во мрак. Молниеносно тот озарился мистерией самых невообразимых узоров и углов. Вокруг падающего Хриса вдруг выросли лимбы и принялись танцевать вокруг него кадриль – приглядевшись, горемыка и вправду разглядел у тех пышные юбки! Однако следом муслин под ними неожиданно вырос и возымел углы, превратившись в прямые треугольники, развернувшиеся до настоящих пирамид самых необычайных оттенков. А чуть погодя и те вдруг сложились в квадраты и закружились вокруг Хриса хоралом детского смеха, собирая вокруг себя тысячи соцветий блуждающих звёзд.