В мастерской Хриса было слишком тесно, зато удобно: шлифовальный станок у одной стены, а стол со швейной машинкой – в другой. На стенах висели измерительные ленты и фартук с инструментами, а прямо под ними – разложенная коробка с красками и чернилами. У неё и сидел Хрис, ссутулив широкие плечи и едва не надломив шею. На первый взгляд нерадивый сапожник, забросивший ремесло как профессию, производил впечатление неподдельного страха. Это был недюжинный труженик, крепко сбитый, с непомерной силой в руках и неистовой злобой в глазах. На второй взгляд бывший тяжатель мог вызвать неприязнь неясной природы. Огрубелое квадратное лицо с густой порослью у челюстей и глубоко посаженными глазами – они цвели мороком и тиной. Вдобавок к упомянутому представьте, что этот самый сапожник выражал мысли крайне нескладно, был подозрительно молчалив и всегда говорил не то, что думал. Тем, что думал, он никогда не делился и приобрёл эту пагубную привычку с самого детства, переняв её у сурового нрава матери. Так, наконец, на третий взгляд теснившееся в своей коморке перекошенноечудовище вымаливало жалость. На теле его приметились следы судьбоносных испытаний, и далеко не все из них он сумел пройти. Несколько особенно болезненных шрамов прятались под одеждой. Глубоко слепые глаза получали способность лицезреть пустой мир лишь сквозь толстые линзы очков. А суставы его до того сделались извилистыми, что пальцы навсегда утратили возможность выпрямиться. И всё это из-за впитанного глубоко кожей одного особливого чувства.

Вообразите, что это самое чудище, сжавшись между станком и столом, слепло под желтизной огромной лампочки и с особым упоением выводило: "Я люблю тебя".

– Эти туфли я бы и вовсе выбросила, – сдержанно заметила Кармента, бывшая жена Хриса, прислонившись спиной к косяку. – Я бы всё здесь выбросила.

Внезапно раздавшемуся голосу Хрис нисколько не смутился. Супруга его, женщина с удивительным запасом терпения и воли, после развода ключи от квартирки ему так и не вернула: временами появлялась без предупреждения, бросала куцые фразы ни о чем, а затем исчезала. Хрис не любил её. Потому что завидовал. Она-то справилась.

– На них не было печатей и надписей, когда она их носила, – холодно ответил Хрис. – Ты хочешь их выбросить, потому что сердишься на меня.

– Нет, не сержусь. Последние девять лет не сержусь.

– Помнишь, мы приобрели их, когда Гресс только училась ходить. А стоило ей упасть, как я делано называл её Икаром, – с едва заметной горечью вспомнил Хрис. – Может, я её проклял?

– Я не считаю тебя виноватым.

– А первые два года считала.

Кармента на это ничего не ответила – приняла, видимо, за упрёк. Вспомним, что Хрис в аргументах был не очень доходчив. А потому, проводив бывшую спутницу в живой мир, он вновь протиснулся в свой грот, закрыл дверь, паче подвергая себя мучениям, и снова принялся рисовать. Так он просидел ещё часа три.

Квартирка Хриса, расположенная на цокольном этаже старого дома, разительного отличалась от детской комнаты с пустой колыбелью – в той застыл затхлый запах детской опрелости и смерти. Однако жильё мастера оставалось убогим и пустым. Всё свободное – то есть ни-о-чёмное – время Хрис проводил на одном диване. Ел на нём, спал, лицезрел через маленькое окошко ящика на мир и дивился – это вон оно как бывает, оказывается, у некоторых… счастливо.

Разумеется, записи он тоже пересматривал, которые когда-то снимал с семьёй. И отнюдь не чурался детских мультиков – тех самых, которые по бесчисленному множеству раз пересматривал с дочкой. Приглядывался к краскам и фигурам, слушал дорожки и внимательно следил за сюжетом. Любовь Гресс к некоторым он мог понять. Они пестрили жизнью и красотой, – одним словом, классика. Зато причину ликования дочери при просмотре других лент Хрис всё никак не мог взять в толк. Казались они ему безмерно печальными: о разлуке, страхах и прощении. Зато она сидела тихо, когда их смотрела.