Кармента велела ему не спать – минувшей ночью был его черёд наблюдать за Грессой, выжидая мучительные детские приступы. Это была вахта, тяжелее которой сложно, пожалуй, придумать – вахта, которую нёс родитель умирающего ребёнка. Воспрещалось на ней спать и есть. Плакать – тоже, не то ребёнок поглядит и – кто знает? – прочитает в отблеске родительских слёз свою скорую кончину.

Хрис не помнил, когда в последний раз спал. Впрочем, участь Карменты оказалась не лучше. Но Хрис принял свой черёд достойно – раньше ему приходилось держать удар над спящей дочерью. До поры.

Но в то особливо мягкое утро он вдруг проснулся и понял, что проспал часть отведённого на вахту времени. Помнилось ему, как после полуночи тело кренилось от изнеможения к земле, а потому Хрис затеял поработать в мастерской, навещая Гресс каждые пятнадцать минут. А потом обитель башмаков вдруг сделалась для него ловушкой.

И утро вдруг осветило квартиру как-то совсем по-особенному. Комнаты её сделались просторными, живыми и даже умствующими; лишь пугающая тишина накрепко осела на дощатом полу, когда Хрис выбрался в коридор. Беспечный покой поразил своей красотой, но тотчас сердце его, безутешное в выводах, струсило, сжалось, крепко нападая на грудину.

Было тихо. Развеялся по утру привычный плач Грессы. И тогда Хрис, схватившись за непослушные волосы, поспешил в детскую комнату. Это был самый долгий путь в его жизни. Тернистый. Непростительно тёплый. Обманчиво светлый и идиллический. Тишина вокруг вдруг сделалась совсем вакуумной, так, что даже до ушей Хриса не доносился топот собственных ног. Боль в теле замерла в томительном ожидании, и он неожиданно остановился, вытянувшись прямо напротив двери, ведущей в комнату Грессы.

В такое утро, по человеческому разумению, никто умирать не должен. Но мы ведь знаем, что Гресса не умерла.

Она ушла, не дождавшись отца ночью.

Хрис медленно толкнул дверь. Сквозь кренившиеся решётки мелькнула детская кофточка – в колыбели недвижно томилось маленькое тельце.

Он хотел, чтобы это закончилось. Он приложил к этому руку. Хрис прочитал это в глазах возвратившейся Карменты.

А затем закрыл свои.

Когда веки его разомкнулись, Одиссей углядел перед собой заскорузлое лицо Зверобоя. За его плечом прыгали блёклые глазки Иниго.

– Смотрите-ка, он жив! – трелью рассмеялся Зверобой.

– Где Гресса? – воскликнул Одиссей, вскочив с места.

Тело его, юное и лёгкое, оттолкнулось от земли, и ясно видящие глаза принялись озираться вокруг. Кольцом сцепили его худощавую фигурку ряды чумазых мальчишек и девочек. Затем на плечо легла тяжёлая рука Зверобоя.

– Ты, видать, головой приложился о берег, – с деланым беспокойством резюмировал он.

– Где Гресса? – растерянно пролепетал Одиссей.

– Он споткнулся о волны, – задумчиво ответил Иниго. – Я сам видел.

– Где она?! – воскликнул Одиссей.

Решительным шагом он углубился в толпу ребятни. Ватага послушно принимала его, редела перед ним в численности недоумевающих головок и густела по бокам и сзади. Детские лица: румяные, загорелые, с плотной кожей и густой россыпью веснушек – они все казались похожими на первый взгляд и разными на второй. На третий же округлые лики, затянутые затейливой живостью, снова соединялись в одну похожую маску с целым легионом очей. И тогда, из прорези одного из множества глаз, вынырнуло знакомое лицо с золотистым венцом над высоким лбом.

– Гресса! – в отчаянии крикнул Одиссей и шагнул к ней, но тут же получил толчок в плечо.

– Искал меня? Разве ты не запомнил моё имя?

Одиссей замер. Распростёртые руки его повисли в воздухе, и он опустил взгляд долу, задумавшись.