– Она ушла, – шёпотом объявила я, заглядывая за ширму. – Рене?..

На пуфике, частично свалившись на пол, лежала кучкой одежда, выданная немногим ранее сычу. Складки рубашки пошли рябью, зашевелились, и из них вынырнула маленькая птичья голова.

– Ррох! – с чувством сказала я.

Мне показалось, сыч горестно кивнул.

Поначалу я пожалела о своей откровенности. Не нужно было говорить альнардцу хотя бы о трагедии моей семьи и собственных неладах с законом. Я ведь почти не знала поселившегося в Бейгор-Хейле человека, у меня не было доказательств его слов, всё, что у меня было, это полное боли лицо в момент оборота. Но что-то подсказывало, что сыч не понесётся стремглав в столицу, чтобы, отыскав одного из представителей тайной стражи, выдать ему моё местонахождение. Представив себе длинную тираду на птичьем, я истерически рассмеялась. И прекратила терзаться.

Обдумала, как лучше всего стащить бумагу из запертого ящика письменного стола в мужнином кабинете. Надо пробовать. Надо использовать все возможности, какие есть. Я ведь не собиралась сдаваться. Для Вергена я играла роль смирившейся со своей участью жены, но тайком вынашивала планы оказаться от него как можно дальше.

И верила, что новое превращение птицы в человека будет. А пока, умирая от волнения и страха быть пойманной, стащила у Яолы ключ и той же ночью, посадив на плечо сычика, чтобы не так страшно было красться по тёмным коридорам, пробралась в кабинет Вергена. Притворяясь рассеянной и безобидной, я однажды подсмотрела, где муж прячет ключ от ящиков стола, и надеялась, что их не перепрятали. Вздохнула с облегчением, когда нужная вещица оказалась в руках. Боялась, что Верген поставил дополнительную магическую защиту, но мне повезло; тоненькая стопка искомой бумаги отыскалась в среднем ящике. Не без сожаления я прихватила всего два листочка, убеждая себя, что Верген не настолько прижимистый и не пересчитывает запасы. Он мог. Когда я, стараясь ступать бесшумной тенью, возвращалась назад к себе, казалось, что громкий стук сердца вот-вот разбудит слуг, хотя они размещались на первом этаже.

Днём я очень аккуратно вернула ключ от кабинета экономке и с нетерпением стала ждать следующего появления Рене.

Выявилась закономерность: превращения сыча в человека происходили раз в пять-семь дней, преимущественно поздним вечером, и длились около трёх часов. Несправедливо мало. Обороты причиняли ему боль и неудобства, человеческое тело плохо слушалось, а руки вовсе немели – гордый птиц о последнем молчал, но я увидела всё сама и хотя бы с руками старалась помочь. Подсаживалась ближе, разминала и растирала кисти и пальцы. Рене в этот момент пытался шутить или болтал на отвлечённые темы, прятал возникшую неловкость, а ещё смотрел так, что я снова задумывалась о том, чтобы тайком от слуг отселить его в одну из гостевых спален. Неровным почерком – руки его ещё плохо слушались – Рене составил письмо домой и прижал к уголку бумаги свой необычный узорный браслет-татуировку. На листке проступила вязь. Мы отправили послание и запаслись терпением и безграничной надежной, хотя Рене, думая, что я не вижу, скептически поджимал губы.

Он старался как можно больше успеть в отведённое время. Уходил за ширму, прочь с моих глаз, и истязал ослабленное колдовством тело тренировками и упражнениями. Принялся учить письменный имперский; в этом я оказывала посильную помощь. И мы обязательно оставляли время на разговоры. Обо всём на свете. Почти. Об Альнарде Рене мог говорить много, а о себе слова цедил крайне неохотно, я узнавала о нём буквально по крупицам.