Лена на своей свадьбе плохо выглядела. Она была откровенно беременна и вызывающе несчастна. Или просто беременность ей не шла? Платье невесты слишком обтягивало округлившийся животик. Может, то самое, которое она покупала для Пашки. При тогдашней бедности вполне могло быть.

Витек, на удивление, тоже не казался счастливым. Просто довольным. Удовлетворенным. До сытого равнодушного отупения. Как жаба, до оскомины наглотавшаяся любимой мути и теперь переваривающая всласть.

Да, когда вспоминаешь Витька, все сравнения получаются какими-то болотными…

Сам прилично набравшись, я начал его планомерно упаивать. Подливал, чокался, опять подливал. Перемежал вино и водку.

Он повелся. Очень быстро расчувствовался. Лез ко мне с рюмкой, несколько раз целовался слюняво, обнимался, ощутимо припахивая потом.

– Ты друг, Юрик, настоящий друг. Никогда тебе не забуду. Кто знает, если бы не ты…

Кто знает? Я знаю! Я вообще много чего знаю…

В общем, перед первой брачной ночью, официальной ночью, я напоил его вусмерть. Это единственное, что я мог сделать.

Потом мы с двумя родственниками отволокли его тушу на кушетку. Снять с него удалось только ботинки и галстук. Я выпил еще, поднатужился и стянул с него брюки. Оставил валяться так. В пиджаке с жилеткой и семейных трусах, из которых торчали толстые ноги, густо волосатые ниже колен. Он выглядел полным мурлом.

Просто самим собой!

Я любил Лену. Любил, когда она была просто девочкой из параллельного, любил, когда они были с Пашкой, и продолжал любить, когда она стала женой Витька.

Никто не знает и, надеюсь, никогда не узнает, как я часами околачивался в ее дворе, простаивая за углом соседнего дома или протирая штаны на затоптанных скамейках, под которыми, как снег, лежали сугробы пожелтевших размякших окурков. Местные сизые алкаши, кучкующиеся с утра пораньше, кивали мне, словно своему, и постепенно начали здороваться со мной старушки, выползавшие покалякать на свежий воздух. А я шарахался от них, горя щеками, потому что мне казалось – все знают, зачем я здесь, и обидно смеются над моей любовью. Этот предполагаемый смех колол, как иголки, а голоса оглушали…

Но вот я замечал ее синее пальто. Она быстро, до обидного быстро пробегала через двор, кокетливо помахивая сумочкой, словно дразнясь. Дверь подъезда на черной толстой резинке захлопывалась за ней, как ворота в рай, и оставалось тоскливо ждать, когда она опять выйдет. Интересно, сама она помнит, что в седьмом классе у нее было синее зимнее пальто с капюшоном с черной опушкой?

Подойти к ней я так и не решился. Потом я думал: неужели она никогда не замечала моих тайных, очень тайных, просто партизанских ухаживаний? Я так и не спросил ее об этом впоследствии. Да и случая не было.

Господи, если ты есть, ты же видел, как я ее любил…

Полагаю, похожие воспоминания есть почти у каждого мужика. В сущности, я понимаю теперь: это было очень убогое зрелище – моя юношеская любовь…

Говорят, что любовь все прощает. Списывает, как война мародерство. Постулат, конечно, сомнительный. Достаточно пережить возраст полового созревания, чтобы в нем усомниться. Но факт остается фактом. Я больше никого так не любил. И никогда. Скорее всего, я больше вообще не любил. Только зажигался, увлекался, трахался, спал – нужное подчеркнуть.

Конечно, сейчас я уже слишком долго прожил на свете, чтобы идеализировать женщин. Сейчас, спустя десятки лет, от этой первой любви осталось уже не само чувство – скорее, его тень, воспоминание, как я мог когда-то любить. Как мог обожествлять каждый брошенный взгляд, каждую ресничку. Страстно, безудержно, обреченно, плавясь во внутреннем огне неутоленных желаний…